сигареты о край пепельницы Клеймана. Судя по всему, она делает про себя какой-то внутренний выбор. И продолжает:

— В Биркенау я служила в команде «Канады». Вы ведь знаете о «Канаде»?

Анна кивает. «Канадой» назывался склад вещей, отобранных у заключенных. Он назывался так потому, что «Канаду» считали исключительно богатой страной.

— Меня зачислили в группу Белых косынок. Большинство женщин в ней были из Венгрии, а поскольку мой отец родился в Будапеште, я немного знала их язык. Еврейки «Канады» пользовались некоторыми преимуществами. Нам всем оставили волосы. Физически работа не была изнурительной. Эсэсовцы по большей части закрывали глаза на то, что мы съедали найденные продукты, так что с едой было сносно. Но все же работа была по-своему жуткая. От нас открывался вид на крематорий, и мы видели, как людей заводили в газовые камеры. Это доводило нас до грани безумия. Мы слышали, что происходило внутри. Вопли и крики. И затем — тишина.

Тишин. На щеку выкатилась слеза, но Анна не стала ее вытирать.

— Так что я понимаю вашу ярость, — говорит госпожа Цукерт. — Понимаю ваше горе.

— А почему, по-вашему, вы уцелели? — прямо спрашивает Анна.

Женщина подняла брови.

— Почему?

— Пим на этот вопрос отвечает, что причиной тому была надежда. Но как ему верить? А когда я задаю тот же вопрос себе, у меня нет ответа. И вот теперь я спрашиваю вас. Вам повезло попасть в команду «Канады»? Или Бог вас спас?

— Бог? Я не такая самонадеянная. Вообще-то я отношу это только на счет моего навыка машинистки. Эсэсовцы, как выяснилось, были ленивы. Терпеть не могли печатать документацию. Поэтому я делала это за них. В последние месяцы меня перевели из Биркенау в Бобрек, в лагерь заводов Сименса, я там работала стенографисткой. Питание там было скуднее, зато евреев в Бобреке не сжигали, и я не сошла с ума.

— Ах, вот как. Так вы — отличная машинистка, — говорит Анна. — Это ответ на мой вопрос?

Госпожа Цукерт пристально на нее смотрит:

— Другого предложить не могу. — И добавляет: — Знаете, Анна, мы все страдали. Вы, я, ваш отец. Что касается меня, то утрата всего помогла мне представить, как можно начать жизнь заново. Когда теряешь все, не остается ничего, что можно еще потерять. Можно только приобрести.

Дымок сигареты Анны завивается вверх.

Госпожа Цукерт набирает в легкие воздух, потом медленно выдыхает, словно собираясь с силами.

— Ваш отец настаивал, чтобы я молчала об этом до поры до времени, когда он решит, что наступил подходящий момент. И он конечно же рассердится, когда узнает, что я не сумела держать язык за зубами. Но честно говоря, кто же знает, когда этот подходящий момент наступит? Да и не понимала я никогда, к чему эти тайны. По-моему, если что-нибудь должно быть сказано, это надо сказать. Так что я считаю, вы должны знать. Все должны знать.

Анна по-прежнему на нее смотрит, чувствуя, как к горлу у нее подступает ком.

— Анна, — говорит женщина, словно обращается к куску стали. — Ваш отец сделал мне предложение. И я его приняла.

Анна щурится. Ей кажется, что стены комнаты покосились. На лестнице шум, тяжелые торопливые шаги. Наконец дверь распахивается, и появляется Пим. Он напряжен. Потрясен. Загнан. Он видит дочь и госпожу Цукерт, сидящих за столом вместе, и делает шаг назад.

— Отто, — обращается к нему госпожа Цукерт, — мы просто беседовали.

— Да? — говорит он уныло. — Беседовали?

Он конечно же обо всем уже догадался. Стоило госпоже Цукерт обратиться к нему по имени, как он тут же все понял. Пим поворачивается к дочери, но она встречает его непроницаемым взглядом.

— Как продвигаются дела с бюро? — интересуется госпожа Цукерт.

Пим тяжело дышит. В ответ на ее вопрос качает головой.

— Все по-прежнему сложно. Остается слишком много препятствий, и вопросы не кончаются. Я-то убежден, что дело закончится благополучно, но его рассмотрение займет больше времени, чем предполагали. Извините, — быстро говорит он, — я забежал, только чтобы забрать очки.

— Очки, Пим? — спрашивает Анна. — С каких пор ты их носишь?

— Анна, — говорит невеста ее родителя, — ну стоит ли допрашивать отца? Наверное, ему нужно что-то рассмотреть повнимательнее.

Пим, часто мигая, смотрит на обеих.

— Извините, — говорит он и исчезает в глубине коридора, направляясь к своему кабинету. Через миг он выходит из него и спешит, минуя их дверь, вниз по лестнице. Для человека пятидесяти с лишним лет, который к тому же провел десять месяцев в Аушвице, он двигается довольно быстро — когда считает это оправданным.

Госпожа Цукерт давит свою сигарету в красной пепельнице.

— Анна, пришли заказы от нескольких клиентов, — говорит она. — С ними нужно связаться по поводу возможных задержек из-за этого дела. Вы поможете мне их обзвонить? Скажем, что возникли временные трудности с поступлениями от оптовиков. Они, скорее всего, не поверят — новости сейчас разлетаются быстро, особенно когда они касаются деятельности бюро. В крайнем случае они посчитают, что мы приостановили выплаты по счетам, но в конце-то концов кто сейчас платит вовремя? Так или иначе, я теперь знаю, что голландцы слишком вежливы, чтобы задавать неуместные вопросы. Так что оставьте отца в покое и сосредоточьтесь на работе. В конечном счете так будет лучше для вас. И кроме того, вы всегда сможете выместить на нем свою злость позже.

— Вы-то не ощущаете вины? — требовательно спрашивает Анна.

— Вины? — госпожа Цукерт снова кривит брови.

— Вины в том, что толкаете моего отца на измену памяти о его жене?

— Ах, вы об этом? Значит, это я понуждаю его к измене? Отлично! Ответ, уверяю вас, отрицательный. Я не ощущаю вины за чувство, которое испытываю к вашему отцу. Никакой вины, точка. Мертвые ушли, они потеряны навсегда. Нет страшнее яда, чем чувство вины. Уж это, Анна, вам бы следовало знать.

Неожиданно Анна вскакивает с кресла и бросается прочь от стола. Прочь от госпожи Цукерт, прочь из конторы, вниз по лестнице, поскорее на склад, где она садится на велосипед и оказывается на улице. Приземистый автомобильчик клянет ее своим сигналом, но она не обращает на него внимания и жмет на педали, устремляясь все дальше по улице, по тенистому Лейдсеграхту. Сердце колотится. Мышцы сводит. Она подчиняется самому мощному из инстинктов — стремлению бежать, спасаться. Отчего она теряет равновесие, сказать трудно. Возможно, из-за выбоины на дороге, или из-за стершегося протектора на шинах, или от удара о бордюр? Или это просто приступ паники? Визг шин скользящего юзом грузовика бьет в уши — и уже ничто не может воспрепятствовать падению. Удар