что же у тебя там за кошмары такие! Ты же ведь добрый мальчик!..

– И плоть его содрыгнулася от боли, – продолжал бубнить ровным, низким, зловещим голосом Аркашка, – и страшные черные птицы обклювали его со всех сторон…

– Не могу больше это «содрыгание» слушать! – воскликнул папа. – Опять кого-то там «обклювали»!.. Я сейчас сам кого-нибудь «обклюваю»!..

– А злой волшебник Хухур достал «иликрическую» пилу и стал, весело хохоча, отпиливать ему ногý и отпилил ее три раза! Воистину!.. – вдохновенно гундосил Аркашка.

– Боже мой! Нате вам! Ногý три раза отпилили, – стонала мама.

– А потом, – продолжал Аркашка, – он вонзил в его рукý лазерную палицу, обмазанную смертным ядом, и стал ее медленно «пириварачивать», чтобы тот больнее обстрадался…

– Все! Больше не могу эти «обстрадания» терпеть! – кричал папа и убегал в свой кабинет. А мама тоже убегала и запиралась в ванной.

Тогда Аркашка, который папу немного все-таки побаивался, а маму нет, читал под дверь ванной:

– И тогда Чудовище схватило жертву и, дружно хохоча, обожралó ее со всех сторон…

В ванной на полную мощность включались краны.

– Ибо я голоден, кричало Чудовище!.. – орал на манер Чудовища Аркашка под дверь, но перекричать краны не мог.

Аркашка со своей новаторской рукописью долго слонялся по квартире. Опять ложился на пол кверху попой, чтобы написать продолжение. Но ему не писалось. Настоящему писателю нужна аудитория. А мама с папой объявили Аркашке байкот.

Тогда Аркашка переключился на меня. Он набирал мой номер и говорил:

– Дяд Вов, слушайте: «Черные зловещие скалы торчали со всех сторон…»

– «Торчали» исправь, – автоматически говорил я, исправляя что-то свое. В своей рукописи.

– Хорошо. «Черные зловещие скалы…были со всех сторон. За скалáми…»

– За скáлами…

– «За скáлами жили страшные пивцы крови…»

– Что еще за «пивцы»…

– Которые пьют…

– Нет такого слова.

– Ладно… «Они обгрызали жертву со всех сторон три раза, а потом брали острый молоток…»

– Достаточно. Извини, Аркаш, я занят…

Скоро Аркашка потерял и меня тоже в качестве аудитории. Единственным слушателем Аркашки остался старый пес Чапа. Помесь таксы с болонкой. Что-то вроде карликового шакала.

Чапа тихо лежал на своем коврике и дремал. Аркашка ложился рядом с Чапой и громко читал Чапе в самое ухо:

– И он, хохоча, откусил ему глаз…

Чапа терпел пару дней, потом стал скулить.

– Злая колдунья острым нóжем разрезывала плоть жертвы…

– У-у-у! – выл Чапа, как фабричный гудок, и полз под кровать.

Аркашка ложился рядом с кроватью и кричал под кровать на воющего Чапу:

– Воистину прольется кровь, ибо да будет так!

В отчаянном вое Чапы была мольба. «Ведь я не собака Павлова!» – как бы говорил этот вой.

На третий день Чапа начал лаять и кусаться, чего за ним раньше никогда не наблюдалось. Он даже слегка «вонзил в плоть» Аркашки свои старые зубы. Небольно, но все-таки ляжку прихватил. Чапу не наказали, ибо он был воистину не виноват.

На следующий день папа сказал Аркашке:

– Аркадий! Завтра мы улетаем отдыхать. На море. В Судак. Вместе с дядей Вовой. Мы хотели бы взять и тебя. Но только с одним условием: ты не будешь нам читать свою… прозу. Договорились? Стоит тебе хотя бы раз заикнуться нам про эти… «ибо-откусывания – воистину-отпиливания»… и мы тебя отсылаем назад. Договорились? Даешь слово?

– Даю, – ответил, горько вздохнув, Аркашка. Ему очень хотелось на море. Но когда папа вышел из комнаты, Аркашка шепотом все-таки добавил:

– Ибо!

Свое слово Аркашка сдержал. Нас он оставил в покое. Зато окружающим досталось по полной.

В самолете Аркашка прибрал к рукам стюардесс. Через полчаса полета симпатичные стюардессы, косясь на Аркашку расширенными зрачками, шарахались от юного прозаика, как лошади от волка.

На море, на пляже, отойдя подальше от наших лежаков, Аркашка находил себе жертву, какую-нибудь одинокую скучающую бездетную даму постсредних лет.

– Здравствуйте, – очаровательно улыбался он даме.

– Здравствуй, малыш, – охотно сюсюкала дама. – Здравствуй, кисынька.

– Я – не кисынька, я – писатель, – сурово объявлял Аркашка. – Хотите, я почитаю вам мое литературное художественное произведение?

– Конечно! – соглашалась дама. – Почитай, лапочка. Надо же, такой малепуньчик, а уже писатель! Прямо Моцарт, а не ребенок!

Малепуньчик Моцарт читал:

– Его жилы, хохоча, хрустнули под ударом стальной дубины, и кровь толстым потоком затопила Долину Смерти…

– О-о-о! – стонала дама и, траурно колыхая бюстом, откидывалась на лежак.

Через две недели Аркашку знали все. Когда он появлялся со своей алой, как кровь, тетрадкой, пляж пустел. Даже какой-то неизвестно как затесавшийся сюда, в Судак, немец, едва говорящий по-русски, завидев Аркашку, махал руками и кричал:

– Найн! Найн! Ихь – это не надо! Аркашка – цурюк!

Так прошло две недели. На обратном пути стюардессы вновь хлебнули по полной.

И истошно выл Чапа, как вдова на похоронах, а потом лаял и кусался. Надо было что-то предпринять.

Мы с Аркашкиными мамой и папой держали совет на кухне. Держали почти всю ночь. Ничего не решили. А на следующий день у Аркашки был день рождения. И тут меня (как я думал тогда) осенило. Я быстренько пошел в книжный магазин и купил «Вредные советы». О, наивный!

Несколько дней Аркашкины родители ликовали. Аркашка перестал писать. Они обсыпали меня благодарственными звонками. Но потом…

Я вообще-то живу этажом ниже, непосредственно под Аркашкой. Сначала Аркашкины родители перестали мне звонить. Потом надо мной стало происходить что-то странное. То раздавались какие-то глухие удары и вопли. То что-то зловеще скрипело и шуршало.

Аркашкин папа, которого я случайно встретил на улице, сделал вид, что меня не заметил. Левая рука у него была забинтована.

А потом мои верхние соседи меня затопили. Это все Аркашкины дела. Я знаю.

Сейчас мы судимся.

А что сейчас читает Аркашка, не знаю. А если он вдруг почему-то (боже упаси!) будет поступать на факультет иностранных языков и регионоведения МГУ?..

Таджик, не гони голубей!

Недалеко от моего дома находится большой пруд. Пару лет назад его облагородили, обложили дорожку вокруг сакраментальной плиткой, соорудили резную с острыми пиками ограду («купаться строго воспрещено»), поставили скамеечки, урны, обсадили все деревцами и кустиками. Стало культурно.

По выходным на пруду – гулянки и посиделки. Полная демократия: собачники, рыбаки, гастарбайтеры, алкаши, пенсионеры, бомжи, подростки, интеллигенция. Встречаются интеллигентные бомжи, рыбаки-гастарбайтеры, алкаши-собачники, рыбаки-подростки. Все комбинации. Лица мелькают все более или менее знакомые. Но встречаются и свежие лица.

Мы с сыном по субботам где-то в полдень ходим на пруд кормить птиц. Это – ритуал. Птиц здесь много, самых разных: голуби, воробьи, утки, вороны, даже чайки. Весна. Все птицы кричат. Голуби крутятся юлой, мурлыкают, бурлят, как кофеварка. Воробьиная какофония – словно непрерываемый свисток