– Если бы женщина в смертельном страхе умоляла меня о такой жертве, я принес бы ее без всяких условий.

– Так то вы! За вас и мне гораздо легче было бы выйти замуж.

Это невольное восклицание выдало молодую женщину, и стало понятно, что она пережила тогда, хотя об этом не было сказано ни слова. Это была правда; уж если и необходимо было принести жертву, она гораздо охотнее доверилась бы этому угрюмому, замкнутому человеку с суровыми, грубоватыми манерами, чем своему всегда вежливому, неизменно внимательному супругу, который вступил в торг, пользуясь стечением обстоятельств.

– Незавидный жребий выпал бы вам, Ада! – сказал полковник, печально покачав головой. – Я из тех людей, которые уже не в состоянии ничего дать другим и ничего не могут взять от жизни сами. Но вы правы, лучше нам с Вальмоденом не затрагивать этого вопроса, ведь, если я и выскажу ему свое мнение о его поступке, он как был, так и останется дипломатом.

Адельгейда встала, желая прекратить этот разговор, и, стараясь говорить непринужденным тоном, сказала:

– А теперь позвольте проводить вас в ваши комнаты; должно быть, вы устали после длинной дороги.

– Нет, ведь я солдат и не могу устать только потому, что провел ночь в дороге. Служба требует от нас гораздо большего.

И действительно, было видно, что его физические силы еще не надломлены; его мускулы казались стальными, только лицо было старым. Взгляд молодой женщины задумчиво остановился на полковнике; особенно она обратила внимание на его лоб, изборожденный глубокими морщинами, но высокий и красивый под седыми волосами. Ей казалось, что она видела у другого человека точно такой же лоб, только обрамленный темными кудрями. Трудно было найти что-либо более непохожее, чем эти два лица: одно – преждевременно состарившееся, покрытое морщинами от жизненных невзгод, другое – молодое, цветущее чужеземной красотой, с демоническим огнем в глазах. И все же в блеске молнии на лесной прогалине Адельгейда видела, несомненно, именно этот огромный лоб, даже с теми же синими жилами, ясно выступавшими на висках. Удивительное, непонятное сходство!

Они пошли в комнаты, приготовленные для гостя. Через несколько часов друзья юности сидели в кабинете Вальмодена; он сразу же завел разговор о том, что считал необходимым сообщить полковнику, и рассказал, при каких обстоятельствах появился в этом городе Роянов, передал все, что знал о жизни Гартмута и его матери, и наконец упомянул о смерти последней. Он боялся этой беседы, но его рассказ произвел не то впечатление, какое он ожидал. Фалькенрид стоял, прислонившись к косяку окна, со скрещенными руками, и молча слушал его длинную речь; его лицо оставалось бесстрастным и непроницаемым. Казалось, то, что он услышал, совершенно его не тронуло.

– Я считал себя обязанным сообщить тебе все это, – закончил наконец посланник. – Если до сих пор я не говорил того, что знал об их судьбе, то лишь потому, что не хотел напрасно мучить тебя воспоминаниями. Но теперь тебе необходимо знать, как обстоят дела.

Полковник не изменил своей позы и без всякого волнения произнес:

– Благодарю тебя за доброе намерение, но ты мог бы избавить меня от объяснения; что мне за дело до этого проходимца?

– Я считал необходимым приготовить тебя к возможной встрече. Вероятно, ты слышал, что Роянов в настоящее время у всех на виду; ему покровительствует сам герцог. Ты можешь встретиться с ним именно во дворце.

– Что же дальше? Я не знаю никакого Роянова, а он едва ли осмелится узнать меня; мы, как чужие, разойдемся в разные стороны.

Посланник пытливо смотрел на Фалькенрида, желая угадать, действительно ли тот так равнодушен или это только невероятное самообладание.

– Я думал, что ты иначе отнесешься к появлению своего сына, – сказал он вполголоса. Слово «сын» было произнесено впервые, до сих пор он все время говорил о Роянове.

– У меня нет сына, запомни это, Вальмоден! – гневно воскликнул полковник. – Он умер для меня в тот вечер в Бургсдорфе, а мертвые не воскресают. Ты только что сказал, что считал своим долгом предупредить герцога, но не сделал этого ради меня. Только одним на свете я еще дорожу: честью своего имени, а благодаря твоему разоблачению это имя снова станет предметом глумления и позора. Делай то, что находишь нужным, я тебе не мешаю, но тогда и я сделаю то, что считаю своим долгом.

– Фалькенрид, ради бога! – испуганно воскликнул посланник. – Что ты хочешь сказать? Как я должен понимать твои слова?

– Как тебе угодно! У вас, дипломатов, иной раз бывают совсем другие понятия о чести, чем у нашего брата; я же придерживаюсь одного мнения в этом отношении.

– Я буду молчать, даю тебе слово! Из-за меня имя Фалькенрида не будет притчей во языцех!

– Хорошо, не будем больше говорить об этом. Итак, ты подготовил герцога к тому, что я должен ему передать? – спросил он после короткой паузы, резко меняя тему разговора. – Как он отнесся к этому?

К нему вернулась его непроницаемость, не допускавшая никаких расспросов. Впрочем, этот переход был очень приятен посланнику; здесь, как и везде, Вальмоден был дипломатом, который не привык идти напролом. Он никогда и не подумал бы выступать против Гартмута, если бы не опасался, что если истина случайно откроется, то молчание будет впоследствии поставлено ему в вину. Теперь же в худшем случае у него было оправдание: слово, данное отцу.

Время Фалькенрида было строго рассчитано, у него не было ни минуты свободной: аудиенции у герцога, совещания с представителями военного ведомства, переговоры в своем посольстве – все это надо было успеть сделать за несколько дней. Вальмоден был занят не меньше, пока они не закончили все дела, но зато он и особенно Фалькенрид имели полное основание быть довольными результатами; они достигли всего, чего желало их правительство, и могли быть вполне уверены в его признательности.

Конечно, только узкий круг лиц знал, что происходит что-то важное, но даже в этих кругах немногие понимали значение переговоров.

В обществе по-прежнему интересовались только автором «Ариваны», хотя не понимали его странного поведения.

После успешного представления своей драмы Роянов бежал от всеобщего поклонения и похвал в «лесные дебри», как со смехом выражался принц Адельсберг. Где находились эти дебри, никто не знал; Эгон говорил, что дал слово другу никому не раскрывать его убежища, что после всех волнений ему необходим отдых и что через несколько дней он вернется. Таким образом никому не было известно, что Гартмут Роянов в Родеке.

В одно пасмурное зимнее утро перед домом прусского посольства стоял экипаж Вальмодена. Очевидно, собирались в дальнюю дорогу; об этом можно было судить по шубам и пледам, которые слуги носили в экипаж. В столовой только что окончили завтрак; посланник прощался с полковником Фалькенридом.

– Итак, до свидания завтра вечером, – сказал он, протягивая руку. – К вечеру мы непременно вернемся, а ты ведь остаешься здесь еще на несколько дней?