Доктору и в голову не приходило поведать о своих снах полковым сотоварищам, чтобы затем сделаться объектом насмешек в офицерской столовой. Со старым доктором Уолсингемом он тем не менее поделился — разумеется, как поводом, чтобы обменяться улыбкой-другой, как подобает двум философам. Но доктор Уолсингем привык витать в эмпиреях — лениво и безмятежно скользить по океану знаний. Тончайшие ассоциативные связи причудливым образом уводили его то туда, то сюда и благополучно увлекли наконец в туманную область вещих видений. Священнослужителю вспомнились сны Иосифа, фараона, отца Бенвенуто Челлини{93} и матери святого Доминика, Эдуарда II Английского; перескакивая из древности в свою эпоху и обратно, он перебирал сны церковных патриархов и язычников, современных христиан обоего пола и тем неосознанно подвергал терзаниям бедного Стерка, который ждал от него небольшой проповеди, исполненной бодрящего скептицизма.

Не иначе как по крайней нужде, Стерк попросил о консультации своего ненавистного собрата Тома Тула — разумеется, строго под секретом, и Том, отвечавший ему, как мы знаем, взаимностью, постарался напустить как можно больше страху, предложил взяться за его лечение и сказал, искоса меряя коллегу своими хитрыми и решительными глазками (дело происходило на прогулке в парке):

— Мне нет нужды напоминать вам, уважаемый сэр, что от лекарств мало проку, если речь идет о… чем-нибудь… словом, если что-то… что-то тяготит вашу душу.

— Ха-ха-ха!.. Вы имеете в виду, что я прикончил своего отца и взял в жены бабку? — усмехнулся в ответ Стерк; он устало тащился вперед, заложив руки в карманы, и старался своим то ли искренним, то ли показным смехом отогнать мрачные предчувствия. — Я весь на виду. Мне плевать, кто и что обо мне болтает. Я и гинеи не беру в долг, когда не уверен, что, если захочу, смогу вернуть ее хоть завтра. Никакие тревоги меня не донимают, только эта пакостная подагрическая диспепсийка — вздор, да и только.

Наступило долгое многозначительное молчание. Отметив это, неутомимый умишко Тула тут же занялся иными предметами и успел перебрать их с полдесятка. Наконец Тул мысленно перенесся на ожидавшийся в ближайшее воскресенье масонский банкет в «Лососевом Каскаде», где в тесной и приятной компании собирался употребить положенную долю кларета (на всех — дюжина бутылок) и очаровать собравшихся исполнением лучшей своей песни и стихов собственного сочинения. В тот же миг, спугнув масонов, Тула выдернула из «Лососевого Каскада» грубая фраза Стерка:

— Хотел бы я знать, сэр, что за идиот, а вернее, что за… (подлец, скажем так) внушил вам такое предположение?

Подобные вспышки со стороны Стерка давно уже никого не удивляли, и десятью минутами позже оба медика простились на крыльце у Тула не более враждебно, чем обычно.

Тем же вечером Тул сказал жене:

— Так и знай, дорогая, Стерк по уши в долгах. Помяни мои слова: если он не поумнеет, сидеть ему за решеткой — и года не пройдет. С начала февраля он потерял — погоди минутку, я подумаю — сто пятьдесят фунтов, когда сбежал старый Том Фартингейл, и еще три сотни, когда разорились Ларкин, его братья и Хулаген — об этом мне рассказал сегодня маленький О'Лири, а он узнал от Джима Келли, старшего клерка старого Крэддока. Видишь ли, такому вульгарному субъекту, как Стерк, сам бог велел давать деньги в рост из-под полы. И все бы ладно, но для этого нужно знать городской люд и уметь с ним обходиться, а он ни черта не знает и не умеет. Сборщик с дорожной заставы напротив, и тот не доверил бы старому Джозу Фартингейлу и пяти пенсов — ни под вексель, ни под долговую расписку. Стерк, собака, к тому же еще и туп как пробка, — что делать, не дал Бог ума, — через полтора месяца ему нужно будет внести квартирную плату за целый год, а у него и шиллинга нет за душой. Бедняга! Не скажу, что испытываю к нему особую любовь, но хочешь не хочешь, а пожалеешь его.

Произнося это и грея спину у камелька, Том Тул упивался жалостью, брови его были приподняты, забавная физиономия выражала сочувственную озабоченность.

В противоположность ему Стерк был в тот вечер молчалив и свиреп сверх обыкновенного. Мрачный, взвинченный, он сидел в гостиной, засунув кулаки в карманы и вытянув ноги, и на челе его сгущались зловещие тучи. Миссис Стерк не осмелилась на сей раз прервать его размышления фразой: «А как мой Барни насчет чайку?» — а с кротким усердием склонялась над штопкой. Временами она бросала на Стерка взгляд из-под ресниц, а иногда, если дети шептались чересчур громко, посылала им осторожный немой сигнал, nutu signisque loquuntor.[36]

Стерка выводило из себя подозрение, что Том Тул, этот паскудный шпионишка и звонарь, проведал о его денежных потерях. Он был уверен, однако, что Тул не узнает, насколько они велики. А беда была такова, что лишила бы равновесия не только Стерка: все скопленное благодаря изобретательности ума и длительному самоограничению и еще кое-что растаяло как дым; для этого хватило года с небольшим и двух-трех неудачных сделок. Дьявольское невезение, игра слепого случая — и вот он — светлая голова, игрок из игроков! — приперт к стенке. Доктор не переставая хмурился и скрежетал зубами, чуть не сломал в кармане ключи и монету в один шиллинг, а с языка так и просились, одно за другим, пламенные проклятия. Затем Стерк вставал и угрюмо брел за фляжкой бренди. После глотка ему становилось легче, он принимался подсчитывать свои шансы и прикидывать, что можно еще выхватить из пламени пожара, и решил: нужно поднажать и получить место управляющего, которое Дейнджерфилд, если только он заинтересован в дельном работнике, не замедлит ему предоставить. О своих надеждах Стерк намекнул лорду Каслмэлларду и, как ему показалось, встретил понимание и благосклонность. Да, вместе с должностью он получит кредит и возможность заново построить состояние и удержать его в руках. Можете себе представить, каково приходилось в обществе столь приятного компаньона бедной маленькой миссис Стерк, которая ничего не подозревала о состоянии дел своего Барни и терялась в недоумении по поводу его причуд.

И вот, когда Дейнджерфилд проговорил приветствие прямо в ухо Стерку, а тот, резво обернувшись, обнаружил рядом его белые завитые волосы, очкастые глазищи, кривой и короткий нос-клюв, одновременно смешной и зловещий, доктору почему-то на мгновение почудилось, что ему на плечо села «вещунья, черная ворона» из сна. Он улыбался много больше, чем обычно при встрече со знакомыми, и тем, полагаю, до некоторой степени выдал свое замешательство.

Всем и каждому в Чейплизоде было хорошо известно, что Стерк зарится на должность управляющего имением лорда Каслмэлларда; поэтому сцену между Стерком и Дейнджерфилдом, которая разыгралась у него на глазах, Наттер воспринял как публичное оскорбление. В нем вспыхнула ярость флегматика, который опасен, если его раздразнить; о состоянии ума Наттера можно было безошибочно судить по его окаменевшему смуглому лицу.