Лиза хорошо говорила. Опыт чтения докладов в университете ей дал много. То, что хотела сказать она, было ею выношено долгими днями раздумья и бессонными ночами. Она продолжала, опустив голову, будто читая по записке.

– У вас была семья, у вас был дом, была любовь, был брак, были дети, был любимый, не проклинаемый труд. Но, главное, у вас было Отечество! Россия, – и вам в нем хорошо жилось… Папа, – Лиза, не поднимая головы чуть заметно усмехнулась, – все твои беседы вертелись около одного: «Вера, Царь и Отечество». Это была ось всей твоей жизни, и ты хотел эту ось передать в меня, и сделал так, чтобы и мне эти три имени стали так же священны, как были священны тебе, чтобы они мне заменили все…

– Как же иначе?.. Иначе-то как же?..

– Вера… Я знаю… Я чувствую, что Бог есть. Хотя наука говорит другое… Мне даже вдруг покажется, что Кто-то подле меня, направляет мною, удерживает меня… Мне тогда страшно и хорошо… Но потом подумаю, и станет стыдно… Чего это я?..

– Это и есть вера…

– Не знаю, папа… Нет… От этого ощущения только до веры, до православной веры, очень далеко… Я знаю, что я крещена… Я православное имя имею – Елизавета… Но я никогда не учила катехизиса, я не ходила в церковь… Я видела, как легко тетя Маша, в угоду дяде Отто, оторвалась от веры… Где же мне было учиться катехизису?.. Я была в немецкой школе… Еще в той, дохитлеровской, школе… Воспитание моей души было чисто материалистическое. Я никогда не учила славянского языка, и не понимаю ни Богослужения, ни обрядов, и мне церковь ничего не дает… Я отошла от веры…

– Ты не от веры отошла, а от церкви… Будет время, ты вернешься к ней, она найдет тебя…

– Нет, папа. У меня нет веры в возмездие за грехи, а, следовательно, нет страха греха. Нет веры в будущую жизнь. Меня иссушила наука…

– Бедная ты моя девочка!..

– Еще… слушай, папа. Ты говорил – Царь. Я Царя никогда не видала. Я не знала Царя. Меня учили, что народ ненавидел Царя, что Цари были тираны, революция была неизбежна, и Царя нужно было убить, потому что иначе все пошло бы по старому, а старое было безнадежно плохо. Ты говорил – Царь… Царя нет… Я видала Хитлера, и я боготворю Хитлера. Я часто слышала, как русские говорили: «Если бы Бог послал нам нашего, русского Хитлера»… Не Царя, но Хитлера. Для меня Царь – понятие абстрактное, не существующее, как миф о героях древности, как легенда… Если хочешь, – как страшная сказка. История какого-то темного времени. Меня одиннадцать лет учили, что свет это – демократия, народоправство, и пять лет учили, что спасение и мощь государства – в национал-социализме. Про Царя только ты мне говорил после того, как я сюда приехала. Я читаю книги…

– Романы!..

– Да… Романы. И в них, в одних проклинают и издеваются над Царями, в других благоговейно, напыщенно, слащаво пишут… Где свет, где тьма?.. Где, наконец, правда?.. Я знаю только одно, что для меня Царя нет, осязать его я не могу. Таких королей, Царей, какие были, в настоящее время не существует… И, наконец, самое главное, чем я живу, что я понимаю, и что меня ободряет, это – Vaterland, – по-немецки сказала Лиза. – Земля отцов. Это значит: твоя земля, где родился ты, где родился твой отец, мой дед и так далее; это должна быть – Россия…

– Ну, да, Россия! – поднимая глаза на дочь, громко и торжественно сказал Акантов.

– России нет, – чуть слышно сказала Лиза.

– Как, нет России? – воскликнул Акантов, и, в глубоком волнении, вскочил с Лизиного кресла. Лиза осталась сидеть на своем низеньком сомье, облокотившись на колени, положив голову на ладони.

– Есть Эсэсэсэр: Союз Советских Социалистических Республик. Это есть – факт… И туда ни мне, ни тебе нельзя поехать…

– Вздор болтаешь, – негромко, сердито буркнул Акантов.

– Так меня учили. – Лиза помолчала, и потом добавила с громадной печалью: – Я ощутила и осознала это тогда, две недели тому назад, когда ты повез меня на бал в собрание… Когда решалась моя судьба – ехать мне в Америку искать там счастья… Играли Великому Князю встречный марш… Граммофон играл… Висели старые картины, портреты, знамена, ружья стояли в углу, серебро в шкафах… Музей… Но… Музей, это – мертвое, это бывшее, прошедшее, конченное, это не жизнь, это останки жизни, это могила!.. Там я ощутила нечто такое прекрасное, возвышенное. Точно там витали какие-то тени, сквозили между нами. Я слышала что-то величественное, трогательное, умилительное. Я поняла: это и была – Россия. Мое отечество… Страна моих отцов. Но все это было, как ожившие на экране кинематографа тени… Только тени… И… с болезненной, жуткой жалостью, я поняла, что России, моего отечества – нет… Она была…

– О-о-ооо!.. Лиза!.. Лиза!.. Замолчи, не говори!.. – Акантов со стоном бросился в кресло, и тихо, как ребенок, заплакал… Лиза мягко опустилась на пол подле отца, положила голову ему на колени и обняла его:

– Не плачь, папа… Слезами не поможешь… Будь мужествен, как я. Я смотрю спокойно. Что же делать? У меня нет отечества, но у меня все-таки есть Родина!.. Heimat!.. И я горячо люблю свою Родину…

– Ты родилась в Нижнем Новгороде, на Волге, при слиянии ее с Окою…

– Ты мне говорил это, папа. Но Нижнего Новгорода нет, есть Горький… Я не помню Нижнего Новгорода, и я не хочу знать никакого Горького…

– Волга… Ока… Они остались… Русские остались там… Язык, обычаи, уклад жизни… быт…

– И они, эти русские, меня туда не пускают. Я их не помню, не знаю, и знать не хочу. Я гордая, папа… Меня прогнали… За что?.. Скажи, за что?.. За что?.. Я их не знаю и не помню. Вот мое самое раннее воспоминание, детское воспоминание. Берлин… Берлин!.. Леса Груневальда, голубой простор озер. Я как бы вижу белые треугольники парусов, застывшие в зеленом тумане летнего тихого вечера, на фоне холмов, покрытых лесом у Потсдама. Я слышу шорох сосновых лесов, – точно шум моря. Я помню зеленовато-серые волны холодного, сурового Северного моря… Я помню темные дворцы и соборы, с бледно-зелеными куполами, и широкую улицу между невысоких домов, «Под липами», и там – моя родина. Я люблю ее, и тянусь к ней…

– Лиза, – поднимая голову на Лизу и глядя в ее потемневшие, синие глаза, говорит Акантов, – скажи, Лиза? Ты полюбила?.. Ты любишь, Лиза?..

Ни одна черта не дрогнет на милом, печальном лиц Лизы. Она молчит. Суровая складка легла между пушистых бровей и не сходит со лба, не проясняет лица.

– Ты полюбила?.. Немца?!.

В голосе Акантова – ужас.

Медленно опускаются загнутые кверху длинные, детские ресницы и скрывают свет глаз. Лиза вынимает голову из рук отца и кладет ее опять на свои ладони, опирается локтями о колени. Как капризный ребенок, она говорит:

– А там, папа… С таким же ужасом, с таким же негодованием, скажут… Скажут – любимому: «Ты полюбил… Русскую… Беженку!..». Это и ужасно, папа, что у нас и Родины нет… Мы – Heimatlos!..

Стоит долгое молчание. Тишина в крошечной квартире, как живая. Суетливый будильник своим тиканием лишь усиливает настороженную тишину, подгоняет печальные, тяжелые, безотрадные мысли. За окном воет буря… Она качает голыми ветвями деревьев сада, стучит железкой у крыши, пригоршнями сыплет крупными каплями холодного, зимнего дождя, гудит по просторам окраины, поет страшную песнь одиночества…