С трудом оторвал глаза Акантов от Вари и пошел за Мишей, по черному ходу, на кухню…

На кухне, за кухонным столом, сидели повар в белом колпаке и фартуке и Авдей Гаврилович в форменной рубахе, с крестами и медалями. Перед Авдеем Гавриловичем стоял нетронутый стакан красного вина.

Уже по бурому лицу, с выпученными, растерянными, синими глазами и налитыми кровью белками, Акантов понял, что Чукарин видел дочь.

Авдей Гаврилович встал, тяжело опираясь о стол, пошел навстречу Акантову и сказал глубоким, за душу хватающим голосом:

– Пойдем, ваше превосходительство.

Он взял Акантова под руку, и они вышли боковым ходом, через палисадник, на улицу.

Была Парижская зимняя ночь. Должно быть, недавно прошел небольшой, мелкий, холодный дождь. Густой туман упал на землю. Длинною, непрерывной вереницей вдоль узкой панели стояли черные автомобили такси. Чуть слышно гремел за рекой город: пел ночную песню…

Было сыро и холодно. Акантов был в одном пиджаке, Чукарин – в одной рубашке; оба – с непокрытыми головами. Они не замечали холода. В одном шла страшная внутренняя душевная работа, и буйное биение его взволнованного сердца передавалось другому.

Чукарин крепко держал за руку, выше локтя Акантова и бережно вел его по узкой панели пригородного местечка, мимо уснувших домов со слепыми, холодными окнами, со спущенными ставнями, мимо палисадников с голыми ветвями деревьев и кустов, откуда падали им на головы тяжелые, холодные капли.

В тумане, по мосту через реку пронесся поздний поезд электрической дороги, проблистав ярко и весело окнами пустых вагонов. Улица полого спускалась к реке…

– Сраму-то!.. Сраму-то сколько!.. – глухим голосом сказал, наконец, Чукарин.

Его горячее дыхание донеслось до Акантова. В нем не было ни водочного, ни винного духа, и то, что Чукарин был совсем трезв, было страшно.

– Ить это, как сказать, ваше превосходительство… У нас, ежели хвост коню обрезать, так и то какой позор считается!.. А тут?!.

Чукарин махнул с отчаянием рукой:

– Девка косы себе обрезала…

– Это мода нынче такая, – тихо сказал Акантов.

– Мода!

Чукарин резко остановился и остановил Акантова.

– Твоя, ваше превосходительство, волос, небось, не обрезала. Здешняя полковница с косами, все, которые себя уважающие – с косами… А эта… Варюшка!.. Да что же эт-то?!. Да рази же я для нее чего не жалел?!.

– Старая Февралева обрезала и ее дочь тоже…

– Ты меня, ваше превосходительство, не учи!.. Не сепеси!.. Та старуха… Кому она надобная?..

– Ваша дочь… – начал было Акантов, но Чукарин перебил его. Он дико зарычал:

– До-о-очь!.. У меня нет дочери!.. – Чукарин обеими руками схватил Акантова за руки. – Курва мне не дочь!.. Проститутка мне не дочь!..

– Ну, полноте, Авдей Гаврилович… Зачем так говорить?.. Варя честная девушка… мне говорили, она замуж выходит…

– За хрянцуза, – с лютым презрением прохрипел Чукарин. – За хрянцуза!..

– Чем она виновата?.. Во Франции живет, во французском пансионе воспитывалась… Полюбила француза… Против сердца не устоишь…

– Чем виноватая, говорите, ваше превосходительство… А што она меня, отца своего, спросила о чем?.. Пришла, сказала: «Благословите, мол, батюшка, на законный брак»… Ничего такого промеж нас не было. Ничего она не спросила… Что она, в церкви венчаться будет?..

– Во Франции этого, Авдей Гаврилович, не требуется… Я слышал… Мне говорили, что в мэрии, как следует, будет заключен брачный союз…

– Говорили… Уже гутарят про нее, значит… Смеетесь, ваше превосходительство… В мэрии… брачный союз… Это что же?.. Как кобель с сучкой, округ тумбы обегут, почикают вместе на тунбу – то и вся их собачья свадьба!.. У людей, ваше превосходительство, это таинство… Таинство было, таинством и остаться должно… Я так, по глупому моему разумению казачьему, полагаю…

– С волками жить, по-волчьи выть…

– Так ить мы не волки, ваше превосходительство, а донские казаки, и дочь моя кровная казачка…

Они остановились на набережной. Бесшумно, под белесым пологом тумана, проносилась темная река. На недалеком мосту тускло горели фонари, и сквозь туман не было видно их отражения в воде. Пронизывающая зимняя сырость шла от реки. Акантов продрог до костей. От этой холодной сырости, оттого, что главное, жестокое, было сказано, стал отходить Чукарин. Он уже не говорил больше Акантову «ты», как начал, было, сгоряча, когда все накипело в нем, и он оставил локоть Акантова.

– Простите, ваше превосходительство, – тихо сказал он, – ежели я что, по грубости своей, не так сказал… Я человек простой, не ученый, академиев никаких не кончал. Говорю то, что Бог на душу крепко, накрепко положил… Сам понимаю: не виноватая она… Это жизня наша виноватая… Я, как увидал ее, как она на машине подъехала, как срам ейный увидал, зараз хотел идти и проклясть ее при всем честном народе. При Его Императорском Высочестве, при генералах, при портретах Царских, при всех проклясть! И не пошел я… Пошел за ею… Видел, как Мишка, подлец, шубку ейную снимал, пальто хрянцузское вешал, все снизу, с лестницы, видел, и понял… Не виновата она… Это вы, ваше превосходительство, это я виноватые… Это генерал Врангель виноватый, что не победил большаков, что Родины мы лишились, что не померли там все, защищая родные курени… А она, Варюшка, чем виноватая?.. Рази же не я радовался орденам ее, отличиям школьным?.. Первою шла… Со скубентками мериканскими вместе в общежитии жила… Я виноватый!.. Я!. Я!! Я!!!

Медленными шагами, они шли обратно от реки… Шагах в двадцати от собрания, Чукарин остановился:

– Виноватые, конечно, большаки, коммунисты. И наш долг, ваше превосходительство, священный наш долг – бить их, где ни попало… Дочку себе я не верну… Все одно, она мне теперь не дочь… Так отомщу за нее, ваше превосходительство… Я знаю, что я исделаю. Я на кухне со станичником сидел. Молчали оба. Он – хуторец мой, годами много старше, а чинами не вышел: всего только приказный. Подошел он ко мне, бутылку выставил, вина стакан нацедил: «Выпьем», говорит, «Гаврилыч»… Я молчу «Что», говорит, «али не пьется?». «Не пьется»… Понял он меня, ваше превосходительство, насквозь меня понял. «Ничего», говорит, «Гаврилыч, ты не жалкуйся… Все мы потеряли… Хутора, курени наши пооставляли, Тихий Дон спокинули. Матерей, жен бросили… Большакам, мужикам на разгром Дон сдали… Так, что, уж тут, снямши голову, по волосам-то плакать»… Сказал, выпил стакан вина, как припечатал, и говорит: «Не пьешь?..». Я молчу, а в самом нутре-то, самом, в сердце-то, так и гвоздит, так молотом кузнечным отбивает. Отомстить, за все, за все!.. За Варюшку за свое чужеземное, разбитое счастье, за Тихий Дон, за курень свой разоренный, – большакам отомстить!..

Они дошли до крыльца дома и опять повернули обратно, к реке. Шли медленно и молча.