И когда – в летнем ли сумраке, в розовых отсветах солнца на домах, или в ярком блистании оконных стекол, или зимою, в темноте и непогоде, когда вдали алым заревом огней реклам, как кровавым куполом, накрыт Париж, возвращался Акантов домой, – бездумна была его голова, все стареющее тело ныло от усталости, распухшие ноги с трудом несли худое тело, и была лишь одна мысль, одно желание: протянуть ноги и забыться в тихом сне…

Заработка не было. Все, что мог, посылал Лизе, чтобы побаловать ее в чужом городе, чтобы оплатить уроки русского языка, чтобы напомнить ей об отце…

Цены все росли… Каждое «завоевание» рабочих вызывало повышение цен, и приходилось сокращать расходы. Чай пил дома с одним куском сахара на стакан, обедал в дешевой русской столовой, туже затягивал ремень блузы, – жил мечтами: приедет дочь, согреет, накормит, побалует старика-отца. Тогда он отогреется и отдохнет…

Дочь приехала… Неожиданно красивая, чуткая, умная, изящная и… совсем чужая. У нее свои думы, свои намерения, свои планы, – своя жизнь…

Едет в Америку…

Всею душою возмущался Акантов против этого плана: ехать с Февралевыми искать счастья в Нью-Йорке… К кому она едет?.. Кто такие Брухманы? Уж не жиды ли они?

Акантов сказал о своих заботах Наталье Петровне.

– Что-ж, генерал, – ответила, дымя папиросой, Февралева, – по своему долгому опыту, скажу вам: лучшие заказчики – евреи. Лучшие плательщики – евреи… И евреи – не люди, что ли? Лишь бы эти Брухманы платили хорошо… И что мы можем поделать? Нас здесь душат… Salles éntrangers[65]… Не дают нам даже права на работу… Это же ведь издевательство!.. Видите сами, сколько здесь безработных… Ну и вас, скажем, завтра с завода рассчитают, куда вы денетесь со взрослою, да еще такою красивою, дочерью?.. Надо счастья искать: само оно не придет, не постучит к вам…

И Февралева рассказывала Акантову о баснословных богатствах, приобретенных русскими в Америке, о карьерах, созданных в Новом Свете…

Акантов спрашивал Лизу… Та молчала… Поднимет красивые дуги бровей, во всю ширину откроет голубые глаза, и в них увидит Акантов такую страшную тоску, такое томление духа, что замолчит, перестанет допытывать Лизу…

Чужая Лиза… Надо ее учить, надо все рассказать ей про былую Россию.

По вечерам и по воскресным утрам, если Лиза оставалась дома, он пытался учить дочь. Он ей рассказывал, как жили они, – отцы… Какая была Россия, и что в ней было. Пространно и хорошо говорил о вере, Царе и Отечестве, о всем том, чем сильна, красива и горда была Россия, о том, чем и он сам жил все эти годы заграницей, что, как священную ладанку, носил в сердце своем эти страшные годы изгнания…

Лиза слушает… Никогда не проронит ни одного слова. Не задаст вопроса по существу. Разве спросит значение какого-нибудь непонятного ей, чисто русского слова.

Чувствует Акантов, что Лиза образованнее его, что она знает нечто, чего он не знает, и что молчит потому, что не хочет задеть и обидеть отца своим превосходством…

Стена вырастала между отцом и дочерью. Акантов эту стену видел. Ему часто казалось, что он, во время этих бесед, видит, как чьи-то быстрые, быстрые руки кладут кирпич за кирпичом, смазывают известкой, пристукивают, прилаживают, промазывают лопаткой, и неудержимо, день за днем, вырастает эта стена между ними. Скрывает Лизу от него: скоро скроет ее совсем…

Америка…

При таких обстоятельствах, пожалуй, отъезд в Америку был неизбежным выходом…

«Беженцы»… Растение без корней, сухое перекати-поле, пыльным комком носились они по свету, ища, где жить, где можно временно зацепиться, где есть для них заработок…

Нет жизни без отечества… Нигде не было жизни… Везде была только борьба за жизнь…

Дождь, гонимый ветром, как заряды дроби, бил по стеклам большого окна Лизиной комнаты, нес холод и сырость в опустившую комнату, с убранными книгами, девичьими безделушками, мелочишками, с уложенными чемоданами.

Завтра, чуть свет, приедет за Лизой Николай Семенович, заберет Лизины «манатки» и повезет на вокзал, ехать в Брест. Ночью Лиза будет уже в океане…

Лиза сидит у окна. Все готово, все уложено, – переночевать эту ночь – и одна, совсем одна, она пустится в неведомый жизненный путь… Отец вернулся. Он прошел за ширмой в уборную, отмывает заводскую грязь, приводит себя в порядок… Лиза готовит последний раз ужин и чай отцу.

В окно со снятой занавеской бьют холодные порывы ветра. Звенит по стеклам дождь, течет плоскими струями, и слышно, как вода льется с подоконника в лужу… Холодный, зимний день.

Что-то будет завтра в море?

Отец вошел в комнату Лизы и устало сел к столу.

– Папа, мне не хотелось бы, чтобы ложь… или умолчание… ведь, умолчание, это – тоже ложь, особый вид лжи… остались между нами, – тихим, ласковым голосом сказала Лиза. – Позволь мне сказать тебе правду… Может быть, эта правда покажется тебе тяжелой, – прости меня тогда… Но лучше, если ты будешь знать. Это лучше лжи… Пускания пыли в глаза… Я говорю о себе, и, если я скажу молодежь… Это только я… Я одна. Я не смею говорить о других русских молодых девушках и юношах… Возможно, что они другие, но я – такая…

Акантову показалось, что в комнату страшною тенью вошла тишина. 3а окном бушевала непогода. Непроглядная ночь стояла там. Чуть обозначались кое-где резкими светлыми точками фонари предместья, да вспыхивали сигнальные огни на электрической дороге.

Скромный ужин был кончен. Чай допит в молчаливом ожидании, что скажет дальше Лиза. Томная надвинулась ночь. В тишине комнаты тревожней отбивал время будильник…

– Говори, детка, я слушаю…

– Папа… Эти полгода, что мы прожили с тобой под одной крышей, я много слушала тебя, и много перечитала старых и новых романов…

– Романов, – с досадой сказал Акантов.

– Я знаю, папа, ты не любишь романы…

– Не только не люблю и никогда не читаю их, но я глубоко презираю и самих людей, которые занимаются таким пустым делом, как писание романов… В такое-то время!..

– Но романы, папа, мне многое показали. Они мне показали жизнь прошлого. Папа… И раньше были – отцы и дети… Но между тогдашними отцами и детьми лежали двадцать, тридцать лет спокойно текущей жизни. Теперь между нами точно столетия прошли. У вас была одна жизнь, у нас – совсем другая. У вас одни понятия, у нас другие… Это, как река текла, текла медленно, тихо, где-то по высокому, прекрасному плоскогорью, по равнине, по альпийским лугам, цветами покрытым, и вдруг, подошла к обрыву, низверглась водопадом, промчалась между скал, обрушила их, и, вот, несется совсем в другом краю, в узкой долине. Кругом леса, тесно сдвинулись отроги гор. Поглядишь, и не скажешь, что это та же самая речка, что сонно текла по высокому плоскогорью. Мы, молодежь, как та река, не похожи на вас…