В руках у неё была небольшая гармоника-концертино: на таких играют клоуны в цирке. Я хотел было возмутиться неуместностью шутки, но вдруг понял:

– Точно! Те же мехи, только объём маленький. Проделать отверстие, вставить резиновый шланг… Ты умница!

– Почти как ты. Мы – неплохая пара, не так ли?

Гнусный у меня характер. Я не удержался и ляпнул:

– Однако с Барским у тебя выходит лучше.

Я ждал чего угодно: пощёчины, грубого слова – или, наоборот, презрительного молчания.

Она рассмеялась:

– Дурачок. Какой же ты дурачок.

Подошла, села на колени. Обхватила моё лицо ладонями, заглянула в глаза, ослепила сиянием. Потом прикрыла свои серые звёзды – и поцеловала.

Глубоко и долго.

Мы словно одновременно сошли с ума: торопясь, рвали крючки и пуговицы, стаскивали полурасстёгнутую одежду через голову, расставаясь на миг – и вновь впиваясь губами в губы.

– Закрой дверь, – прошептала она.

Я повернул ключ; когда вернулся – она сидела на краю стола, отстёгивая чулки от пояса.

Старый дубовый отцовский стол стонал от недоумения, жаловался и ритмично скрипел; падали на пол, кружа в медленном вальсе, бумажные листки; подпрыгнула и перевернулась чернильница, чёрная волна добежала до края, замерла на секунду – и полилась на паркет каплями, как метрономом, отмеряя секунды:

– Кап. Кап. Кап.

Ресницы её вздрагивали; я целовал глаза, лицо, шею, ямку ключицы; она дышала всё быстрее, всё глубже и чаще – как птица, летящая в небо и приближающаяся к зениту; вонзилась ногтями в мои ягодицы, направляя их, подбадривая, словно возница взбесившихся коней; замерла вдруг на миг – и затрепетала, вдавившись лицом в мою грудь, пряча крик – и проникая им в мою кровь, в моё сердце…

Я дождался – и не мог больше терпеть и мгновения; откинулся назад, вцепился зубами в тыльную сторону своей ладони, затыкая рёв; другой рукой продолжая сжимать её бедро – до синяков.

Она открыла глаза; выгнулась, потянулась, словно кошка. Сказала:

– Наконец-то. Я уже и не мечтала, что сподобишься.

И рассмеялась.

* * *

Весна 1905 г., Россия

Весна.

Над всей огромной империей, от весёлых кафешантанов Варшавы до пристаней Владивостока, воцарилась она, тёплая ото сна рыжая девчонка. Пробивалась новорождённой зеленью травы, трещала ломающимся льдом, оплывала грязным умирающим снегом, истекающим прозрачной кровью. Приятель её – бесшабашный ветер – разносил запах просыпающейся земли, будил зёрнышки озимых, дразнился кумачовыми языками митингов.

Империя кипела, выкрикивала лозунги, созывала конференции и собрания; стачки угрюмо расшатывали хребет страны, примораживали к рельсам забытых полустанков войсковые эшелоны; сонно ворочалась солдатня, пропахшая дёгтем и махоркой – и уже начинала просыпаться, недовольно галдя.

Я закончил бомбу, насыщенную пузырьками, словно бокал смертельно опасного шампанского; Ольга отважно помогала мне, хотя я и предупредил о риске. Она лишь смеялась:

– Что есть опасность, когда жизнь слишком коротка? Каждая секунда должна быть как последняя; а взорваться вместе с тобой и лететь горящими искрами к звёздам, словно фейерверк – чем плохо? По крайней мере шумно и ярко.

– Да уж, шум я гарантирую. Такой, что по всей линии стёкла вышибет.

– Вот видишь! Лучше так, чем дряхлой сорокалетней бабкой от старости.

Один раз я и вправду испугался. Когда экспериментировал с замедлителем, переборщил с бертолетовой солью, и вспышка получилась знатная: мне посекло мелкими осколками руки, но главное – рядом стояла колба с гремучей ртутью… Нам повезло.

Ольга не сразу поняла, что могло случиться; но потом увидела моё лицо и догадалась. Близость смерти странно подействовала на неё: она возбудилась неимоверно, и та краткая, но яркая сцена любви до сих пор теребит мои сны…

Это произошло там, где я делал бомбу – в домашней лаборатории Тарарыкина. Он давно не появлялся: уехал читать лекции в Казань. А до этого Олег Михайлович три недели жил в Москве: Министерство внутренних дел привлекло его к расследованию какого-то дела, связанного с боевиками, как специалиста по взрывным устройствам; узнав об этом, я почувствовал даже некий холодок в груди. Странное, мистическое совпадение: он уехал разбираться с бомбами и дал мне возможность распоряжаться оборудованием, чтобы я… изготовил бомбу.

Мы с Ольгой тщательно исследовали холодную захламлённую берлогу, начав с дивана в гостиной и закончив кухонным столом; не тронули лишь холостяцкую постель хозяина.

Думаю, эта квартира поныне помнит наши крики и шалости – быть может, в её жизни больше не случилось подобного приключения.

Наверное, Барский обо всём догадывался: он стал со мной язвителен и холоден; доходило до скандалов.

В марте мы с ним отправились на лыжах через дикий лес к финляндской границе за тайным грузом для партии; в городе уже всё растаяло, но здесь зима ещё была в своём праве. Михаил тропил лыжню; несмотря на глубокий рыхлый снег и двухпудовый мешок за спиной, он шёл размашисто, легко, красиво; широкие плечи его всё удалялись – я не поспевал, хотя тащил вдвое меньше и двигался по уже проторённому пути. Мне не хватало дыхания, жутко болела покалеченная нога; вдобавок запотели очки, задержаться и протереть их не было времени: я боялся, что, остановившись на миг, не смогу вновь заставить себя двигаться.

Михаил злился: мы опаздывали к месту рандеву, где нас ждала подвода, и покрикивал на меня. Помню, был особо трудный «тягун» – затяжной подъём; я еле забрался на вершину и едва не врезался в надменно застывшего Барина; руки и ноги мои тряслись, лёгкие хрипели, как покалеченная в деревенской драке гармошка.

– Давай, Гимназист. Пошевеливайся. Это тебе не украдкой с чужими бабами махаться.

Он развернулся и пошёл широким тренированным шагом; я был настолько уставшим, что не сразу понял смысл его слов. Потом до меня дошло: я рванул следом, но догнал его лишь у станции. Там нас встречали, и объясняться при чужаках было глупо; а позднее – глупо вдвойне.

В тот мартовский день Барский предупредил:

– Центр распорядился начать операцию. Сам Толстый дал добро; теперь опозориться мы не имеем права, иначе свои же… ладно. Словом, или грудь в крестах, или голова в кустах. Поздравляю, друзья.

Ольга зааплодировала и поцеловала Барина; я помрачнел и буркнул:

– Что я должен делать, если операция началась?

– Ты – ничего. Разве что молиться, чтобы бомба сработала как надо. Испытаний-то мы не проводили.

– Разумеется. Как испытывать устройство, если оно всего одно?

– То есть ты не уверен в своей работе? – прищурился Михаил. – Лучше скажи это сейчас: мы откажемся. Это будет страшный позор, но лучше так, чем напрасная гибель. Не твоя: на тебя мне плевать. Товарищей.