как линотипистка Алевтина Смирнова продавала книги, украденные в типографии. Как она украла, я не видела, но видела, как продавала. А где ей еще взять, как не украсть? За сколько продавала, не знаю, но думаю, не за дешево. За дешево какой смысл? Вопрос, как она их вынесла? Думаю, через свою подругу, старшего мастера цеха Антонину Завьялову, которой полное доверие, потому что старший мастер. На самом деле Завьялова разведенная, ушла от мужа, а поведение Смирновой всем известно, в настоящее время живет с женатым человеком».

Цепочка выстраивалась великолепная — председатель месткома, читая и перечитывая заявление, чуть ли не мурлыкал: Смирнова ворует, Завьялова проносит, Смирнова продает, а выручку — пополам. Если бы только все это было правдой! Очень хотелось, чтобы было правдой. Дело получится шумное, заметное: командир производства, молодой коммунист… Что называется, есть с кого взыскать. И понятно, почему так долго «ушами хлопали», как выразились на разборе в обкоме союза, грозя лишением квартальной премии: «Вы там ушами хлопаете, а книги растаскивают, и не какие-нибудь книги, а самого Пикуля, шестьдесят рублей том на черном рынке, а их два». Можно было подумать, что кое-кто из обкома союза позавидовал столь легкой наживе: шестьдесят рублей том, а их два.

«…Через свою подругу Антонину Завьялову, которой полное доверие, потому что старший мастер». Ну, конечно, ведь никогда бы и не наткнулись на виновников. Как же: мастер! Это не какой-нибудь шалопай Васильев, у которого одно на уме: «Спасибо не булькает».

Незаметно для самого себя председатель месткома все больше и больше убеждался в истинности истории, изложенной в заявлении, а само заявление приобретало в его глазах силу документа.

— Откуда взялся документ? — строго спросил он казначея месткома.

— Какой документ? — не поняла та.

— Ну, заявление, которое вы мне сейчас передали.

— А-а, так оно на полу валялось, когда я утром пришла. Видно, под дверь подсунули.

— На полу валялось, — недовольно пробормотал председатель. — Эдак у вас и все будет на полу валяться.

Во время заседания месткома, когда зашел разговор о возможном лишении премии, председатель, грозно поглядев вокруг, сказал:

— У нас есть кое-какие факты, и кое-кому я не завидую. Имею в виду тот цех, где свили гнездо расхитители.

Члены месткома притихли и вытянули шеи. Факты? Это уже интересно.

Председатель месткома помолчал, наслаждаясь произведенным эффектом, и, сам не зная зачем, выпалил:

— Смирнова и Завьялова, — известны вам эти личности?

Собрание зашумело.

— Ну, ладно, — опомнился председатель. — Еще не все ясно, создадим комиссию, будем проверять.

В Калинине Тоня училась в техникуме, здесь встретила Клима, здесь родился Славка. Почти вся жизнь прошла здесь, но можно ли малогабаритную двухкомнатную квартиру, в которой осталась вдвоем с сыном после того, как Клим ушел, а свекровь умерла, назвать родным домом? Родной дом — это ТОС: торфяная опытная станция, где живут отец с матерью и сестра Тося. Это Тоню сначала хотели назвать Тосей, отец так придумал: живем на ТОСе, так пусть будет Тосей. Но мать воспротивилась, ей нравилось имя Антонина. Зато вторую дочку по настоянию отца все-таки назвали Тосей, и, как выяснилось, зря: поселок вскоре получил имя Радченко — председателя Главторфа.

Сосны и волжский песок, мамины добрые руки и пирожки с яблоками, отцовский пиджак с орденами и медалями — надевается по торжественным случаям. Когда открывают шкаф, медали звякают, будто звенят.

Младшая сестра Тося — так уж повелось — только радует родителей, Тоня — только огорчает. В редкие свои приезды она с порога видит в обеспокоенных глазах матери вопрос: «Опять не слава богу?»

Последний раз приезжала домой с Алевтиной. До Редкина ехал с ними и Витька Васильев (у Виктора в Редкино сестра с мужем). От Редкина до Радченко надо добираться автобусом, но Тоня никогда не ездит автобусом — отец встречает ее на своей машине. Так было и в тот раз.

— А это Витя Васильев, он с нами работает, — сказала Тоня.

Отец (потом это поняла) подумал бог знает что, засуетился:

— Так и вы давайте к нам! Места всем хватит. А к сестре уж завтра.

Славка сел рядом с дедом, а они втроем сзади. Мать, когда приехали, тоже старалась вовсю: откуда-то появились импортные консервы, какие-то неведомые наливки. Тоня наконец поняла: Виктора приняли за жениха. Смех! Он и в самом деле вел себя как жених, никаких шуток-прибауток, притих, словно овца перед тем, как идти под нож.

Когда же он наконец уехал в свое Редкино, хохотали с Алевтиной так, что мать до слез довели:

— Дуры вы, девки, вот что я вам скажу, — махала на них руками, вытирая глаза ладонью, — дуры!

День как день, как триста дней в году. Но что-то (хоть сразу и не понять что) изменилось в самом воздухе цеха. Сгустилось, как перед грозой.

— Ну что, пойдем по кружечке? — подошел к Васильеву тискальщик Смирнов.

— Да нет, — отмахнулся от него Виктор. — Некогда.

Ему и в самом деле некогда, но не в этом же дело. Теперь надо быть трезвым, как после бани. Теперь — ни кружечки, ни полкружечки (это ведь только так говорится — кружечка. Говорится кружечка, а подразумевается…). Словом, теперь — нет.

Тоня с утра появилась в цехе и тотчас же исчезла. Куда — неизвестно. Известно только, что вместе с Федором Павловичем. Виктор видел, как он подошел к Тоне и что-то ей сказал, и на лице его не было обычной улыбочки. И вот скоро уже обеденный перерыв, а ее все нет.

«…Илга не похожа на взрослую женщину. Нельзя и представить себе Илгу на променаде с белым кружевным зонтиком в руках. Коротко стриженная, такая же светловолосая, как внук Лийзе, Эйно, и в таких же, как Эйно, брюках, которые называются джинсами. Издали (а Лийзе теперь так плохо видит из-за глаукомы), издали не различить: кто — Эйно, кто — Илга.

Когда у Рутора родился сын, по просьбе Лийзе он назвал его Эйно. В память об отце. И когда этой зимой у Эйно и Илги родился сын, его тоже назвали Эйно, чтобы имя не умирало. Может быть, не следовало этого делать, может быть, если бы крохотный Эйно не звался именем своего отца, не случилось бы то, что случилось?

У Лийзе болят ноги и спина, она уже не может дойти до замка, а уж тем более забраться на замковый холм, что тянется вдоль рва. Никому, даже Ильмару, нельзя сказать, как ей этого хочется, подумают: старуха не в себе. Пусть. Она и так знает, что на замковом холме каждый вечер прогуливается молодая Лийзе в еще почти совсем новой шелковой шляпке, которую