Чтобы вызвать сочувствие к Уилсону, О-пи попытался дать ему возможность сообщить присяжным о том, что его уже дважды грабили в текущем году, но я запротестовал, и судья меня поддержал. Затем пришла моя очередь задавать вопросы.

— Мистер Уилсон, какой у вас рост? — поинтересовался я.

О-пи аж подскочил, бормоча: «Вопрос не имеет отношения…» — но судья Брэктон предложил ему сесть. Я же добавил, что вопрос имеет самое непосредственное отношение к случившемуся.

Уилсон ответил, что его рост шесть футов.

— Этот рост и указан в вашем водительском удостоверении?

— Да.

— Мистер Уилсон, — я коротко глянул на судью, дабы убедиться, что он внимательно следит за допросом, — не могли бы вы пройти вон туда, — и я указал на принесенную мною стойку для измерения роста.

Идти Уилсону не хотелось. Он посмотрел на О-пи, тот — на судью, последний кивнул. Уилсон с неохотой встал спиной к стойке. Я опускал бегунок, пока он не коснулся его волос.

— Согласно этому прибору, ваш рост пять футов восемь дюймов. Означает ли это, что у вас поддельное водительское удостоверение?

Судья, конечно, снял этот вопрос, но присяжные поняли, к чему я клоню.

— Мистер Уилсон, — продолжил я, когда тот вернулся на прежнее место, — вы показали, что человек, ограбивший вас, вышел из тени, когда вы открыли дверцу машины. Скажите, у грабителя были усы?

— Не было у него никаких усов.

— Понятно. Стоял ли он достаточно близко от вас, чтобы вы могли разглядеть, чисто ли он выбрит или у него на щеках трехдневная щетина?

— Я не разглядел.

— Были у него прыщи на лице или нет?

Судья потребовал прекратить смех в зале.

— Не знаю. Я не заметил.

— А что вы заметили?

— Черты лица я не разглядел.

— Из-за темноты, — я понимающе покивал. — Но вы заметили, какого он был роста?

— Такого же, как я.

— Какого именно, шесть футов или пять футов и восемь дюймов?

Я хотел вызвать смех. И своего добился.

— Мистер Уилсон, — продолжил я, — сколько человек поставили перед вами на опознании?

— Семь или восемь.

— Вы уверены, что семь или восемь?

Уилсон занервничал. Я-то знал, что перед ним стояло шестеро, но не собирался говорить ему об этом.

— Мистер Уилсон, правда ли, что на вопрос, узнаете ли вы человека, который ограбил вас, вы ответили, я цитирую: «Этот или этот», а когда секундой позже выяснилось, что один из двоих — полицейский, вы твердо указали на оставшегося, моего подзащитного?

Уилсон посмотрел на О-пи.

Судья определил, что тот должен ответить.

— Так оно и было, — признал Уилсон.

— Больше вопросов нет, — закончил я.

На юридическом факультете этому не учат, но адвокат должен достаточно быстро освоить Правила человеческой терпимости. Если кто-то увеличивает свой рост на четверть или половину дюйма, это сходит с рук. Но два дюйма уже не объяснишь тщеславием, это извращение. А если ты говоришь, что узнал человека, то должен хоть что-то в нем запомнить.

В заключительной речи я был немногословен. Уилсона ограбили в темноте. На опознании в полицейском участке он наугад указал на двоих. А без полной уверенности нельзя обвинять кого-либо в серьезном преступлении. Уилсон не описался, заполняя заявление о выдаче водительского удостоверения. Он сознательно шел на обман. Он — ненадежный свидетель, а других свидетелей нет. Коннолли обвинили не потому, что есть улики, связывающие его с совершенным ограблением, а из-за его уголовного прошлого. При аресте у него не нашли ни пистолета, ни бумажного пакета. Я не стал винить полицию за проявленное усердие, но указал, что нельзя обвинять в преступлении тех, кто попался под руку. И сомнений в этом деле гораздо больше, чем конкретных фактов. По существу, единственный доказанный факт состоит в том, что во всех наших рассуждениях мы исходим из имевшего место ограбления Уилсона, хотя с тем же успехом он мог где-нибудь спрятать бумажный пакет с дневной выручкой, чтобы потом получить страховку. Присяжные совещались пятнадцать минут, после чего вынесли вердикт: невиновен. Не удивив ни Уилсона, ни О-пи. Лишь Коннолли облегченно вздохнул, возможно, потому, что грабил именно он.

В зале суда, по крайней мере, я еще на что-то годился.

Я стоял перед писсуаром, стряхивая последние капли, и думал, паршивец ты этакий, надо бы тебя отрубить, когда рядом сказали: «Несложное было дело».

— Да, — согласился я, поворачиваясь к окружному прокурору. — Несложное.

Уидмер посылает счета своим клиентам. Получил бы я что-нибудь с таких как Коннолли, если б посылал им счета?

— Я вам так благодарен, — он подошел ко мне, как только я появился из туалета.

Его жена, мышка, которую он, скорее всего, регулярно поколачивал, добавила:

— Мы вам очень признательны, мистер Томасси. Не знаю, что бы я делала с детьми, если б Чарлз опять сел в тюрьму.

Чарлз. Какая высокопарность.

— Сколько я вам должен? — спросил он.

Ты обязан мне своей свободой, засранец.

— Задаток покрывает все расходы, кроме пятисот долларов, — ответил я.

Задаток, пять тысяч долларов, я получал, если его сажали за решетку. Пятьсот долларов составляли мои чаевые в случае оправдательного приговора.

— Позвольте отдать их прямо сейчас.

Он отсчитал десять пятидесятидолларовых банкнот. Со мной рассчитались деньгами, украденными у Уилсона?

— Не следует вам носить с собой столько наличности, — заметил я. — Вас могут ограбить.

Его жена рассмеялась, но он осадил ее коротким взглядом.

— Коннолли, — я отвел его в сторону, чтобы жена не могла слышать нашего разговора. — Вам бы лучше заниматься своей работой. Понимаете, что я хочу сказать?

Он кивнул.

— Если вас вновь обвинят в вооруженном ограблении, я не возьмусь за вашу защиту.

— И не надо. Я в эти игры не играю. Вы были великолепны.

Бальзам на душевную рану. Угроза, что я больше не буду защищать его, могла сработать лучше, чем любой тюремный срок. Ему придется честно зарабатывать на жизнь. Как и мне.

Я не привык к самобичеванию. И винил во всем свой корешок.

Представьте себе, вы умираете от голода, перед вами стол, ломящийся от фруктов, а вы не можете заставить рот выполнять свойственные ему функции. То есть, подносите персик ко рту, а он не открывается, не шевелится, не подчиняется. Вы не можете ввести персик через вену, вам необходим рот. Я хочу сказать, что ни одна часть тела не ведет себя так же самостоятельно, как корешок, словно у него есть собственный разум, непослушный, упрямый, не поддающийся на уговоры конец. Что же он хочет этим сказать?