Ван Мугэнь аж побелел.

— Кто сдал меня, ослы поганые? — выругался он, обведя взглядом своих бойцов. Те с посеревшими лицами в смятении поглядывали друг на друга. А Бессловесный Сунь с дурацкой ухмылочкой подошёл к комиссару и, отчаянно жестикулируя, стал рассказывать, как Ша Юэлян умыкнул у него жену.

— Будешь замещать командира отделения, — приказал комиссар.

Сунь смотрел на него, склонив голову набок. Комиссар вынул ручку и написал ему на ладони несколько иероглифов. Немой уставился на свою ладонь, потом замахал руками и запрыгал от радости. Желтоватые белки глаз заблестели.

— Коли так и дальше пойдёт, немой скоро заговорит, — презрительно усмехнулся Ван Мугэнь.

Комиссар дал знак конвоирам, те проворно подскочили и зажали бывшего командира отделения с обеих сторон.

— Вот вы как! Кончили молоть, можно и ослика на убой. Забыли уже, как я бронепоезд под откос пустил! — воскликнул тот.

Не обращая внимания на его слова, комиссар подошёл к немому и похлопал его по плечу. Тот, явно польщённый таким вниманием, выпятил грудь и козырнул. А из проулка доносились крики Ван Мугэня:

— Меня сердить всё равно что мину в головах кана закладывать!

Произведённый в командиры немой первым делом отправился к матушке с требованием вернуть жену. Матушка в это время молола для подрывников серу большим жёрновом, за которым когда-то прятался раненый Сыма Ку. Метрах в ста от этого жёрнова Паньди показывала нескольким женщинам, как прямить молотком металлолом. А ещё дальше инженер отряда с помощниками орудовал большими мехами — с ними лишь вчетвером и можно было управиться, — подавая большие порции воздуха в плавильную печь. Рядом в песке были вкопаны формы для мин.

Матушка, обмотав рот платком, ходила по кругу за крутившим жёрнов ослом. От едкого запаха серы глаза у неё слезились, а ослик беспрестанно чихал. Мы с сыном Сыма Ку сидели возле колючих кустов под надзором Няньди. Матушка строго-настрого наказала ей зорко приглядывать за нами и к сере не подпускать. С ханьянской винтовкой[82]через плечо, поигрывая тем самым бирманским мечом, что передавался у них в семье из поколение в поколение, к жёрнову вразвалочку подошёл немой. Мы видели, как он встал на пути ослика, нацелил меч в сторону матушки и стал размахивать им, со свистом рассекая воздух. Матушка, стоявшая за осликом с почти лысой метёлкой в руках, не спускала с него глаз. Продемонстрировав написанные на ладони иероглифы, немой расхохотался. Матушка кивнула, как бы поздравляя. Потом выражение лица у него стало меняться, как в калейдоскопе. Матушка без конца качала головой, отвергая все его просьбы. В конце концов немой с размаху опустил свой здоровенный кулак на голову ослика. Ноги у того подкосились, и он рухнул на колени.

— Мерзавец! — крикнула матушка. — Чтоб тебе сдохнуть, как свинье, ублюдок!

Немой скривил в усмешке рот и так же вразвалочку удалился.

Длинным крюком открыли железную дверцу в плавильной печи, и из тигеля, разбрасывая снопы искр, потёк раскалённый добела металл. Матушка подняла ослика за уши и подошла к колючим кустам. Там она сорвала уже пожелтевший от серы белый платок, которым прикрывала рот, расстегнула кофту и сунула мне в рот пропахший серой сосок. Пока я раздумывал, выплюнуть его — такой вонючий и горький — или нет, матушка вдруг резко отпихнула меня, чуть не лишив меня тем самым молочных зубов. Полагаю, при этом она и себе причинила невероятную боль, но было ясно, что думала она совсем о другом. Она кинулась домой, размахивая платком, зажатым в правой руке. Я явственно видел, как её пропитанные серой соски трутся о грубую ткань кофты, которая намокает от вытекающего ядовитого молока. Охваченная каким-то странным чувством, матушка вся светилась, словно наэлектризованная. Если это и было ощущение счастья, то наверняка счастья мучительного. И зачем ей понадобилось бежать в дом, да ещё во весь дух? Долго ждать ответа не пришлось.

— Линди! Линди, где ты? — звала матушка, кружа по дому и пристройке.

Из передней комнаты выползла Шангуань Люй. Она улеглась на дорожке, подняв голову, как большая лягушка. Западную пристройку, где она раньше обитала, заняли солдаты; сейчас они лежали впятером на жёрнове голова к голове и изучали какую-то потрёпанную книгу, сшитую из листов писчей бумаги. Оторвавшись от неё, они удивлённо уставились на матушку. По стенам были развешаны винтовки, на балках висели мины, чёрные и круглые, как яйца паука размером с верблюда.

— Где немой? — выдохнула матушка. Солдаты лишь помотали головами. Матушка снова метнулась в восточную пристройку. Картина с птицей была небрежно брошена на столик со сломанными ножками, на ней лежала недоеденная пампушка и большое перо изумруднозеленого лука. Там же стояла синяя фарфоровая чаша, полная мелких белых костей — то ли птичьих, то ли какого зверька. На стене висела винтовка немого, на балке — мины.

Мы вышли во двор, продолжая звать Линди, но уже без всякой надежды. Выбежавшие из пристройки солдаты стали наперебой спрашивать, что, в конце концов, случилось.

Немой вылез из подвала с турнепсом — весь в жёлтой земле и белой плесени, с усталым, но довольным выражением лица.

— Какая же я дура! — воскликнула матушка и даже ногой топнула от досады.

Он изнасиловал третью сестру в самом конце нашего подземного хода, на куче прошлогодней травы.

Мы вытащили её оттуда и положили на кан. Обливаясь слезами, матушка намочила свой провонявший серой платок и обтёрла Линди с головы до ног. Слёзы матушки капали на тело сестры, на её грудь со следами зубов. На губах сестры, однако, застыла трогательная улыбка, а глаза её сияли завораживающим неземным светом.

Узнав, что произошло, примчалась Паньди и долго смотрела на третью сестру. Ни слова не говоря, она выскочила во двор, вытащила из-за пояса гранату с деревянной ручкой, выдернула кольцо и бросила в восточную пристройку. Но взрыва не последовало: граната оказалась муляжем.

Расстреливать немого привели на то же место, где казнили Ма Туна: у заросшего посередине камышом и закиданного по краям мусором вонючего болотца на южной окраине деревни. Его приволокли туда со связанными за спиной руками и с петлёй на шее. Перед ним выстроился почти целый взвод с винтовками.

После эмоционального выступления комиссара, которое было адресовано собравшимся жителям деревни, солдаты подняли винтовки и передёрнули затворы. Командовал ими комиссар. В тот самый момент, когда пули уже должны были вылететь из стволов, вперёд выпорхнула Линди в белоснежном одеянии. Казалось, она парит над землёй, подобно небожительнице.

— Птица-Оборотень! — вырвалось у кого-то.

В памяти присутствующих ожили чудесные деяния и её овеянная легендами история. О немом словно позабыли. Пританцовывающая перед толпой, как журавль на болоте, Птица-Оборотень была прекрасна как никогда. Её лицо, подобное то красному лотосу, то белому, нежно сияло. Фигура великолепна, полные губы просто обворожительны. Всё так же пританцовывая, она приблизилась к немому и остановилась. Склонив голову набок, заглянула ему в лицо, и немой расплылся в дурацкой улыбке. Она протянула руку, погладила по жёстким, как войлок, волосам, тронула чесночную головку носа. И вдруг неожиданно сунула руку немому между ног, ухватилась за его греховодного дружка, обернулась ко всем, по-прежнему склонив голову набок, и рассмеялась. Женщины поспешно отвернулись, мужчины же с вороватыми ухмылками смотрели во все глаза.