– Откуда берутся все наши пристрастия и интересы? Откуда ваш интерес к детским книжкам?

Грета говорит:

– Я всегда думала, что детские книжки – это самые важные книжки. Во всяком случае, для меня – важные. И когда была маленькой, и когда выросла. Я была, как «Матильда» Роальда Даля... У вас в семье много читали? Любили читать?

– Да нет, не особенно... Они все давно умерли. Или, вернее, погибли.

– Все ваши родные погибли? Одновременно? На войне?

– Нет, моя хорошая. Во время войны нас отправили в эвакуацию. Они погибли уже потом, через несколько лет после войны. При крушении поезда. А меня с ними не было.

– Прямо как в «Хрониках Нарнии» Льюиса, – говорит Грета и тут же смущается. Она себя чувствует полной дурой. Бестактной, бесчувственной идиоткой. – Простите, пожалуйста. Я сказала ужасную вещь. Так нельзя говорить.

– Почему же нельзя?

Грета чувствует, что краснеет. Она говорит:

– Просто я хорошо помню последнюю книгу. «Последнюю битву». Там тоже было крушение поезда. И все-все погибли. То есть все, кроме Сьюзен.

Профессор спрашивает:

– Еще чаю?

Грета знает, что надо закрыть эту тему, но все равно говорит:

– Знаете, я страшно злилась на Сьюзен...

– Почему?

– Потому что все остальные перенеслись в волшебную страну, то есть в рай. А Сьюзен осталась здесь, в нашем мире, и уже не могла попасть в Нарнию, потому что она перестала быть другом Нарнии и увлеклась другими делами: косметикой, нейлоновыми чулками и вечеринками с мальчиками. Когда мне было двенадцать, я даже пыталась поговорить со своей учительницей литературы – обсудить эту проблему, проблему Сьюзен.

Сейчас они сменят тему, обсудят вопрос о роли детской литературы в формировании убеждений, которые мы принимаем во взрослой жизни, но профессор интересуется:

– И что вам сказала учительница?

– Она сказала, что даже если Сьюзен отказалась от рая тогда, пока она жива, у нее еще есть время раскаяться и искупить.

– В чем раскаяться? Что искупить?

– Раскаяться в своем неверии, мне кажется. И искупить первородный грех.

Профессор отрезает себе кусок шоколадного пирога. Она о чем-то задумалась. Может быть, погрузилась в воспоминания.

– Знаете, я сомневаюсь, – говорит она, – что у Сьюзен были возможности покупать себе косметику и нейлоновые чулки после того, как погибла ее семья. У меня точно не было такой возможности. Какие-то деньги – в сущности, никаких денег – от наследства родителей. А ведь надо было на что-то жить, что-то есть... Никаких роскошеств...

– И все-таки что-то с ней было не то, ну, со Сьюзен, – говорит юная журналистка. – Что-то, о чем мы не знаем. Потому что иначе ее бы пустили на Небеса. Но ее не пустили. Я имею в виду все ее близкие – все, кого она любила, – получили награду и попали в волшебный мир, где водопады и вечная радость. А Сьюзен осталась здесь.

– Не знаю, как было в книжке, – говорит профессор, – но если Сьюзен осталась в живых, ее могли пригласить опознать тела братьев и младшей сестры. В том крушении погибло столько людей. Меня привели в ближайшую школу – это был первый учебный день после каникул, и тела отвезли в здание школы. Старший брат был как будто живой. Как будто он просто спал. А второй брат и сестра... на них было страшно смотреть.

– Я так думаю, Сьюзен видела их тела. Как бы там ни было, у них у всех начались каникулы. Замечательные, бесконечные каникулы. Долгие прогулки по зеленым лугам в обществе говорящих зверей, волшебство...

– Да, наверное, видела. Я мало что помню. Помню, я думала: «Какой это кошмар, когда два поезда сталкиваются друг с другом». Люди, которые ехали в тех поездах, они были уже не похожи на людей. Вам, как я понимаю, не приходилось присутствовать на опознании тел?

– Не приходилось.

– Вам повезло. Помнится, я смотрела на них и думала: «А если я все же ошиблась? А если это не он?» Моему младшему брату срезало голову. Бог, наказавший меня за пристрастие к косметике и вечеринкам в тот кошмарный день в школьной столовой, где лежали тела, и мухи жужжали над ними, и мне надо было рассматривать всех, чтобы опознать Эда... это какой-то неправильный бог, вам не кажется? У него очень жестокие забавы. Как у кота, который играет с уже полумертвой мышью. Выжимает последнюю унцию удовольствия. Или сейчас уже принято говорить «грамм». Не знаю, не знаю.

Она снова уходит в себя, погружается в воспоминания. А потом говорит:

– Прошу прошения, моя хорошая. Я что-то устала. На сегодня, наверное, все. Может быть, мы продолжим в другой раз. Пусть мне позвонит ваш редактор, и мы договоримся о времени.

Грета кивает и говорит: «Да, конечно», – но в глубине души знает, что они больше не встретятся. Никогда.

* * *

В тот вечер профессор поднимается на самый верхний этаж – медленно, по крутой лестнице, шаг за шагом. Достает плед и простыни из сушильного шкафа и стелет себе в гостевой спальне, которая пустует уже столько лет. В спальне почти нет мебели: только кровать, старый, еще довоенный комод с зеркалом и выдвижными ящиками, пыльный платяной шкаф, в котором лишь голые вешалки и большая картонная коробка. Профессор ставит на комод вазу с красными рододендронами, клейкими и вульгарными.

Она достает из коробки пакет. В пакете – четыре старых фотоальбома. Профессор ложится в кровать, на которой она спала в детстве, и рассматривает черно-белые фотографии, и фотографии цвета сепии, и несколько неубедительных цветных снимков. Она смотрит на братьев и на сестру, она смотрит на папу с мамой. Ей даже не верится, что они были такими юными. Ей не верится, что люди бывают такими юными.

Она вдруг замечает, что на столике у кровати стоит стопка книг, детских книг. Профессор смотрит на них озадаченно. Она что-то не помнит, чтобы она приносила сюда, в эту комнату, какие-то книги. Да и столика у кровати здесь быть не должно. Верхняя книжка – издание в мягкой обложке – старая и потрепанная. Ей, наверное, лет сорок, не меньше. Цена на обложке – еще в шиллингах. Там нарисован лев и две девочки, вплетающие в его гриву гирлянду из маргариток.

От потрясения у профессора дрожат губы. И только теперь она понимает, что это сон – потому что она не хранит эти книги в доме. Под книжкой в мягкой обложке – издание в твердой, в глянцевом супере. Та самая книга, которую профессор всегда мечтала прочесть. «Мэри Поппинс дарит рассвет», которую Памела Трэверс так и не написала при жизни.

Профессор открывает книгу на середине, и там уже ждет история: Мэри Поппинс в свой выходной берет Джейн и Майкла на Небеса, где они встречают мальчика Иисуса (он до сих пор немного побаивается Мэри Поппинс, которая когда-то была его няней), и Святого Духа, который жалуется на то, что с тех пор, как от них ушла Мэри Поппинс, он так и не смог найти няню, которая умеет так здорово отбеливать постельное белье, и Бога-Отца, который говорит: