Ну хорошо, хорошо. Нет у вас фамильных драгоценностей. Но неужели у вас хотя бы колеса не прокалывали вашей машине, не говоря уже о стукнули или угнали?

Или развернем дело немножечко по-другому. Не хотите быть жертвой? Побудьте немножечко злодеем. Вам никогда не случалось обманывать, наказывать, срывать злобу? Вам никогда не случалось воровать чужие идеи, чужой труд, да просто чужие вещи, наконец?

Ну, это уже совсем какая-то достоевщина пошла. Давайте проще.

Вот я вас спрашивал раньше: неужели вы никогда не чувствовали то, что чувствует человек бедный и слабый, сталкиваясь с богатыми и сильными, – унижение, одолжение, поиск денег или связей, отчаянное желание быть на уровне? Давайте наоборот. Богатые ведь тоже плачут! Вам никогда не приходилось размышлять: давать деньги в долг или нет? Вы знаете, есть такая поговорка: «Давать в долг можно только ту сумму, с которой ты готов навсегда расстаться». Но, как говорил мне один богатый старый тбилисец: «Я очень много лет на свете прожил. Я очень много разных дел переделал и в разных местах побывал. Но мамой клянусь, ни разу не видел, чтоб сто рублей вот так на дороге валялись. Вот ты идешь, а стольник валяется. Нагнулся, поднял. Как хорошо! Положил в карман и дальше пошел. Но что-то я почему-то никогда такого не встречал!» И он хохотал, сверкая фарфоровыми зубами и бриллиантовым перстнем, наливая в хрустальный бокал дорогой коньяк. Так что богатому человеку тоже трудно вот так взять и рискнуть своими деньгами. Даже миллионеру, наверное. Потому что, если бы миллионер разбрасывался сотенными, он бы никогда не стал миллионером.

Разве вам никогда не приходилось думать о своем бедном родственнике: «Да, это мой племянник. Да, у него родились дети. Да, ему страшно не везет.

Но вот я сегодня ему помогу, завтра помогу а потом он привыкнет и вообще ни хрена делать не станет. Так и задремлет на моей пенсии. Но это когда еще будет! А сейчас у него дети, им надо в школу, им надо кушать, извините за выражение, и неужели я такая скотина, что из чисто воспитательных целей оставлю своих внучатых племянников без молока и хлеба, без портфеля и тетрадки? А если не оставлю, как сделать так, чтоб вся эта семейка на шею мне не села и ножки бы не свесила?»

Я, наверное, слегка увлекся, – сказал мальчик. – Но вы, наверное, поняли, о чем я. Неужели ничего похожего в вашей жизни не было? А если было, то всё время шло мимо вас, не интересовало, не занимало вашей души. Как странно…

А пейзажи? А путешествия? А художественные впечатления? Вы же взрослый, образованный человек. Вы же прочитали кучу книг и умеете думать про умное. Как говорят философы «проблематизировать ситуацию». Так почему же всё время «влюбился – разлюбил», «дала – не дала», почему сплошные девчонки и мальчишки с какими-то совершенно невзрослыми проблемами?

Почему?

– А не знаю, – вместо меня сказал дядя.

– И я не знаю, – сказал я. – Но мне иногда кажется, что никаких других проблем просто нет. В моей жизни, я хочу сказать. Моя жизнь сложилась безупречно счастливо. Ловко, удачно и красиво. Мне всегда удавалось настроить свой компас или как он там называется на корабле, – в общем, эта штука, по которой курс прокладывают, – настроить его с изумительной точностью. Не то что до миллиметра – до одной тысячной миллиметра, до какой-то микрометрической доли дуговой секунды, и пройти, не задев ничего, о чем вы, дружочек мой, так подробно и красиво мне говорили.

Но что значит «не задев»? Всё, чем вы меня попрекали, было в моей жизни в огромных количествах, и куда более остро и жестко, поверьте на слово. Я не стану вам рассказывать, как я одалживал деньги на еду своему ребенку, как я работал на шефа, а шеф вытирал об меня ноги, как меня пинали, выпихивали, оскорбляли и грабили в переносном, а пару раз даже в самом прямом смысле, приставив нож к животу, да, да, представьте себе. Это очень неприятно.

Верьте мне, всё это было. Ежели желаете – могу привести свидетелей.

Но поверьте мне также, что всё это страшно скучно, всё это до зевоты неинтересно.

Бессмысленно об этом говорить, потому что это у всех одинаково. В слове «одинаково» нет никакого презренья, поверьте мне. Чувство униженности, обездоленности, ограбленности, и наоборот, чувство торжества, могущества, богатства, уверенного в себе благополучия – эти чувства у всех людей одинаковы. Настолько одинаковы, что описывать их в стотысячный раз не имеет ни малейшего смысла. Даже смерть одинакова, вы уж извините меня. Я три раза погружался в апельсиново-золотистый мрак, три раза сильные незнакомые руки тащили меня в туманную бездну и все три раза это было одно и то же.

А первое прикосновение пальцев, а особенно мечта о нем – это всегда другое, всегда ново и всегда интересно.

Впрочем, разумеется, это всего лишь мое мнение. Это всего лишь мне так кажется, причем, не премину подчеркнуть, сейчас так кажется. А может быть, через пару недель, а то и вовсе послезавтра, я воскликну, прямо как Чернышевский: «Бог с ними, с эротическими вопросами, не до них читателю нашего времени, занятому вопросами об административных улучшениях и, конечно же, об освобождении крестьян». Гы-гы-гы!

А вот сейчас мне кажется именно так, как я говорю, мое «сейчас» для меня и есть мое «всегда». Всегда сейчас, сейчас всегда. Понятно? Устраивает?

Дяденька засмеялся, довольный.

Но мальчик насчет прикосновения пальцев со мной не согласился. Он ехидно на меня посмотрел и сказал:

– Видите ли, конечно, насчет пальчиков – это всё очень интересно и мило, но мне кажется, это бывает после того, когда уже ничего другого сделать не можешь. Это, тысячу раз прошу прощения, бессилие своего рода. Социальное бессилие, которое, ежели по вам судить, переживается куда тяжелее, чем ранняя импотенция. Но не может человек ничего сделать ни с собой самим, ни со своей жизнью, а с окружающим миром – тем паче.

Я не про революцию, боже упаси. Не надо мне приписывать. Не надо на меня вешать одиннадцатый тезис о Фейербахе.

Что он несет? Никто на него не вешал никаких тезисов. А тем более Маркса о Фейербахе. Я усмехнулся в ответ, но он продолжал:

– О простых вещах речь идет, мой дорогой. О самых простых и пошлых. Машину купить, квартиру себе устроить, разменять-обменять-съехаться-оплатить, чтоб приличное было жилье к сорока годам. Должность какую-никакую занять, настоящую, понятную должность. Нет, не как сейчас, начиная с девяностых, когда любой кандидат наук обязательно директор Института глобальных процессов или председатель правления Фонда за улучшение добра. Нет, нормальную должность в нормальном (он даже стукнул кулаком по столу) учреждении, и зарплата чтобы нормальная, не стыдная. И понятная в смысле источников. Не сколько ты вообще зашибаешь в месяц, а какой у тебя оклад жалованья. Чувствуешь разницу?

Я чувствовал, что я слышал эти слова. Много раз. Но совершенно от другого человека. От женщины, а не от этого сопляка.

А сопляк продолжал:

– Вот так и получается, когда ничего не получается. Начинаешь утешаться черт знает чем. Эта ваша, мой дорогой, эротика, этот ваш культ переживаний, сложнейших отношений, тончайших ощущений – это же на самом-то деле ничем не отличается от этой самой смешной «духовности», которой пробавляются профессиональные патриоты и почвенники. Ничего, дескать, страшного, что у нас экономика в обвале, промышленность в завале, образование в заднице, всё барахло китайское, вся жратва европейская – зато мы самые духовные! Вот хоть стой, хоть падай. Духовные. А что такое «духовные»? – засмеялся мальчик. – Ну, ответ, пожалуй, один. Если ты, дурак, не понимаешь, что такое «духовность», значит, ты сам бездуховный. Какой-то в этом есть гнусненький интеллектуальный фокус. Но бог с ними, с фокусами. Фокусничают платные пропагандисты, а тысячи, а может даже, миллионы людей охмурены, отравлены вот этой компенсацией. Мы ничего не умеем, но мы всё равно лучшие, потому что «духовнее». Вам не кажется, что у вас что-то похожее нарисовалось? – И, не дожидаясь моего ответа, продолжал: – Когда у человека что-то реально не получается, он начинает чем-то воздушным утешаться. Ведь это же элементарно.