Когда мы переезжали из «Белой совы» в «Европу», парень – служащий и, кажется, совладелец – донес чемодан от «Совы» до «Европы» и даже не взял деньги, несмотря на мои настойчивые попытки дать ему несколько латов. Хороший мальчик. Спрашивал, как я себя чувствую, всё время говорил: «Только осторожно. Поднимайтесь медленнее». Да какое «медленнее», какое «осторожно». Доктор Ансабергс сказал: «Хоть на лесоповал»!

В «Европе» всё было хорошо, кроме кондиционеров, которые висели на задней стене соседнего корпуса. Эта стена выходила во двор. Двор был очень хорошенький – именно так, именно это слово. Дорожки, столики, зонтики и искусственные пальмы, которые по вечерам загорались цветными лампочками. А по забору было натянуто плотное полотнище, на котором были изображены ракушки, рыбки, морские звезды и прочее тропическое подводное царство. Отель назывался «Европа», а внутренний двор был оформлен как остров в Тихом океане.

Так вот, эти кондиционеры, вернее, охлаждающие коробки с вентиляторами, висящие на торцевой стене другого корпуса, всё время подвывали. Не очень сильно, но заметно. Вернее, наоборот – когда они работали, их как-то не замечали. Они звучали негромким фоном, который благожелательное ухо могло спутать с шумом ветра в соснах или даже с прибоем такого близкого моря. Но вот когда они выключались – а это случалось примерно раз в два часа, – вот тут наступала неожиданная тишина и короткий период благодати. И ясно становилось, что ветер в соснах гудит совершенно не так, не говоря уже о тихом звуке прибоя, который вообще в тех краях редкое дело.

С балкона второго этажа был виден дом, в котором жила большая семья. Дом старый, давно не ремонтированный, но при этом крепкий, окладистый и присадистый. Крепкие столбики у террасы, вылинявший под дождем, но очень крепкий забор, круглые толстые клумбы – всё такое солидное, и издалека казалось, на ощупь крепкое или упругое.

Семейство два раза в день садилось за стол. Их головы были срезаны верхом террасы. Я видел их, начиная с плеч и ниже, как они рассаживались, человек пять – кто-то разливал суп, кто-то раздавал хлеб. Спокойная, размеренная жизнь. Не было видно, что эти люди работают, ходят на службу. Может быть, это были богатые люди, которые проводили время на даче, а может быть, это были дачники – не знаю. Они жили очень неторопливо, спокойно, но и не было видно, чтобы они как-то особенно отдыхали или развлекались. Никто не сидел часами в шезлонге (хотя шезлонг был), никто не кидал мячик в баскетбольную корзину (хотя и корзина такая тоже была), не говоря уже о вечеринках, попойках, танцах под музыку.

Зато каждое утро выходила женщина в белоснежном халате, с огромной рыжей шевелюрой, если не до пояса, то уж до лопаток самое маленькое. Она наклонялась, перегибалась через бортик террасы и начинала расчесывать волосы. Однажды я заметил время – она расчесывала их двадцать пять минут.

Когда-то я расчесывал тоненькие рыжие волосы своей сестре Ксюше после мытья головы. Ей было три года, а мне восемнадцать. Мама мыла ей голову и, уж не знаю почему – то ли волосы были слишком тонкие и длинные при этом, то ли мама как-то неправильно голову ей терла, – но потом, сполоснувши, обнаруживала, что там сплошной рыжий колтун. Мы пытались расчесать это щеткой. Сестра орала и плакала. Тогда мы распутывали их вручную. Почему-то я это очень хорошо запомнил. Клетчатый диван. Рядом со мной на махровой простынке сидит трехлетняя девчонка, и я, восемнадцатилетний мужик, ласково и терпеливо распутываю ее тоненькие темно-рыжие волосы.

Сейчас ей почти пятьдесят. Я уже устал этому удивляться. Скорее я удивляюсь, когда встречаю слишком молодого человека. «Тебе еще сорок? – спрашиваю я младшего товарища, с которым последний раз виделся год назад. – Всё еще сорок?» «Да нет, уже сорок один». «Фу, чепуха-то какая. А почему не пятьдесят шесть?» Младший товарищ удивляется. Я удивляюсь тоже, потому что сам я совершенно не заметил, как это вдруг получилось: вот мне тридцать восемь, а потом – хоп! И вдруг пятьдесят шесть. А сейчас уже вовсе шестьдесят четыре.

Женщина в белоснежном халате долго расчесывала свои рыжие волосы, а потом закидывала их за спину, еще раз поправляла щеткой, и уходила в дом. И вся она была очень рыжая, с бледно-веснушчатым лицом и такими же руками, с красными губами и ногтями. А потом выходила другая – брюнетка в цветном халате – и тоже начинала расчесываться. Расчесывалась быстрее – брюнеткины волосы были тоже длинные, до лопаток, но очень гладкие. Издалека видно – скользкие, шелковистые и, наверно, толстые. Поэтому она справлялась минуты за три. А потом из дома появлялись девочки – одна толстенькая, а другая худенькая. Их усаживали на стулья и тоже начинали причесывать. И это казалось первой главой какой-то длинной скучной сказки. Но я не мог оторваться и смотрел, поставив локти на металлическую балконную решетку, отчего на локтях появлялись красные, долго не проходящие вмятины.

Как прекрасно ничего не делать и просто смотреть по сторонам.

В трамвае парень громко орал в мобильник: «Я заплатил за тебя два лата, потом еще два, потом один лат! Сколько можно? Что тебе еще надо?» – и почему-то называл своего собеседника так: «Юра, то есть, извини, Рома». Тогда еще были латы, и один лат стоил пятьдесят пять рублей. То есть всего скандала было на триста рублей примерно. Туго живут ребята.

Когда мы вышли из трамвая на улице Меркеля, увидели: на мостике через парковую протоку стоял парнишка, который играл на аккордеоне. Играл очень плохо и монотонно, хотя довольно громко. Мы подошли ближе. У аккордеона не было нижней части клавиатуры для правой руки. Она была просто выломана. А в ушах у парня был плеер. То есть он слушал какую-то свою музыку и одновременно тарабанил по остаткам клавиш и бездумно раздвигал и сдвигал меха. У его ног стоял раскрытый футляр аккордеона. Смешно, но кто-то ему бросал монетки. А я не стал.

В кафе пришли два итальянца – толстый и тонкий. С чемоданами на колесиках – наверное, после гостиницы, но перед такси в аэропорт. Долго усаживались, потом пересаживались. Очень придирчиво осматривали место, чтоб был и стул удобный, и вид хороший, и от входа далеко. Уселись, потом долго советовались, что заказать. Звонили по мобильнику, бегали в бар этого кафе, снова возвращались. В итоге решили заказать по одному эспрессо. Кричали: «Espresso! Pronto, presto, forte, prego, grazie, una volta!» Им вынесли по крошечной чашечке и воду в стаканах, и они начали наслаждаться – раскаленным кофе, ледяной водой, красивым городом вокруг.

Пошли в парк. Там был мостик с замочками вечной любви, как в Москве на Лужковом мосту. Правда, в Риге тут не железные деревья, как в Москве, а просто пристегивают замки к перилам мостика. Наверно, у меня какой-то по-особому повернутый взор. Поэтому я тут же увидел замочек «Марина и Виктория», а также «София и Сара». Но, слава богу, «Денис и Оля» там тоже были.

Оля сказала: «Писать мемуары – это может оказаться очень важно и полезно и для тебя самого, и для читателей. Но тут есть одно „но“: если тебе уже за пятьдесят, а тем более за шестьдесят, то ты пишешь серьезные мемуары уже вместо чего-то другого».

Впрочем, в этом возрасте ты всё делаешь вместо чего-то другого. Это в двадцать, в тридцать и даже, наверно, в сорок лет (у меня, во всяком случае, в сорок лет точно так и было) думал: всё успею, всё сумею. А сейчас думай – не думай, а всё равно понятно: время твое ограничено.