— Хватает, товарищ генерал, — отрезал Харченко.

— Ты вот что, майор… ты хоть и из особого отдела, но позорить гвардейскую дивизию я не позволю. У меня тоже, знаешь, и до тебя особисты были… и не чета тебе…

— Прошу прощения, товарищ генерал, за резкость. Сорвалось… У меня этот Твердохлебов как кость в горле.

— Почему ж так? — вдруг спросил начштаба Телятников.

— А вот чую врага, а доказать не могу! — Харченко налил в стакан, выпил, пальцами взял пару ломтиков сала, кусок хлеба, принялся жевать с мрачным видом.

— А я тебе тоже начистоту — вот любого комбата у себя в дивизии снял бы, а на его место Твердохлебова поставил, — резко ответил генерал Лыков.

— Он майор, он и полк потянет, — добавил Телятников.

— Может, за мой день рождения выпьем, товарищ генерал? — несмело предложил начальник разведки Аверьянов.

— Пили уже. Ты что, Жуков? По двадцать тостов за тебя произносить надо? — насупился Лыков и позвал громко: — Анохин! Тащи аккордеон!

Из полумрака возник ординарец Анохин, вихрастый тощий паренек лет двадцати трех, с инструментом в руках.

— Давай мою… любимую… — с мрачным видом приказал генерал.

Анохин присел на табурет рядом со столом, медленно растянул меха аккордеона, пробежался пальцами по клавишам, откашлялся и медленно повел мелодию высоким чистым голосом:

По диким степям Забайкалья,

Где золото роют в горах…

…Бродяга, судьбу проклиная,

Тащился с сумой на пленах, —

подхватил генерал, и следом за ним запели остальные.

Бродяга к Байкалу подходи-и-ит,

Рыбацкую лодку берет,

Унылую песню заводи-и-ит,

Про родину что-то пое-е-ет… —

пел густой хор штрафников в блиндаже.

Кто лежал, подостлав под себя шинель или телогрейку, кто сидел, обняв колени и уткнувшись в них подбородками. Мелькали в полумраке огни самокруток, сквозь сизый дым только лица белели пятнами, только остро блестели глаза.

Отец твой давно уж в могиле

Сырою землею зарыт,

А брат твой давно уж в Сибири,

Давно кандалами гремит… —

мрачно гремел хор обреченных, отверженных людей…

Светлана с Савелием сидели на заднем дворе полевого госпиталя, где были свалены бочки из-под горючего, разбитые снарядные ящики, большие баки с грязными бинтами и окровавленной одеждой. В маленьком дощатом сарайчике была прачечная. Рядом двое санитаров на козлах пилили тощие бревна, третий колол поленья на чурки и относил их внутрь сарайчика, где горела печь, — дым клубами валил из широкой трубы на крыше.

Савелий декламировал с чувством:

Перерывы солдатского боя

Переливами песен полны,

За гармоникой бредят тобою

Загорелые руки войны…

— Хватит, — остановила его Светлана.

— Что, не нравится?

— Не знаю… красиво… только на войне все не так. Почему это у войны загорелые руки?

— Это же поэзия! — расстроился Савелий. — Как ты не понимаешь?

— Загорелые руки войны… — повторила Светлана и хихикнула, прикрыв рот ладошкой.

Савелий и Светлана укрылись за пустыми бочками из-под солярки. Разговаривать приходилось под визг пилы, стук топора и громкие голоса санитаров и санитарок. Отсюда им было видно, как санитар вынимал из большого бака связки грязных бинтов с заскорузлыми пятнами крови, складывал их в тележку, потом вез в сарайчик.

— Бинты тоже стирают? — спросил Савелий, глядя на санитара.

— Не хватает, вот и стирают, потом отглаживают и скатывают, — ответила Светлана. — Сам видел, сколько раненых каждый день поступает — ужас. А наступление начнется — тогда вообще простыни на бинты резать будут… А ты говоришь… — Девушка снова хихикнула.

— Это поэт говорит.

— Болтун твой поэт. Небось войны и в глаза не видел… А может, это ты написал, Савка, а? — Девушка игриво толкнула его плечом в плечо. — А стыдно стало — ты на поэта сваливаешь?

— Я? Да ты что? Я так никогда не сумею!

— Федя, гляди, гимнастерка какая! Офицерская! Тебе в самый раз будет… — долетел до них голос санитара, который доставал из ящика окровавленную одежду:

— Ага, я возьму, а после хозяин выздоровеет и за ней придет, — отозвался другой санитар.

— Не придет, — ответил первый. — Вон две дырки — аккурат напротив сердца, заштопать — раз плюнуть… Так берешь гимнастерку, Федор?

— Дай-ка померяю… — Санитар Федор взял гимнастерку, примерил к своим плечам. — В самый раз. Ладно, заберу.

Из сарая-прачечной выглянула распаренная санитарка, закричала:

— Федор! Дрова давай! Печка гаснет! А ты чего вылупился? Давай одежу! Щас загружать будем! Сидят тут, прохлаждаются! — И дверь в сарай с грохотом захлопнулась.

Федор торопливо потащил в сарай вязанку дров, его напарник, поплевав на ладони, покатил тачку с окровавленной одеждой.

— Вот и вся война… — грустно вздохнула Светлана. — А ты — «загорелые руки…»

— Хватит тебе… — примирительно пробурчал Савелий.

— Когда тебя выписывают?

— На днях должны… — Он похлопал ладонью по ноге. — Как новенькая.

— И что, опять в штрафбат?

— Не знаю, что там в особом отделе решат…

Вечером хмурый особист листал дело Савелия.

— Цукерман?

— Так точно, гражданин майор.

— Молодой, грамотный, десятилетку кончил, в МГУ поступил… Как твой факультет называется?

— Геологический, гражданин майор.

— Добровольцем пошел, хотя броня была… Что ж с тобой делать-то, Цукерман, ума не приложу.

— А что со мной делать?

— В штрафной батальон обратно пойдешь…

— Значит, ранение в зачет не пошло?

— Пошло, пошло, но больно мало ты в штрафбате пробыл. А проступок у тебя серьезный. — Майор закурил папиросу. — Откуда у студента-добровольца такое зверство, а? Измолотить человека чуть не до полусмерти.

— Антисемита, — подал голос Савелий.

— Ты на офицера руку поднял! — повысил голос майор. — Святая святых в армии нарушил — поднял руку на старшего по званию!

— Антисемита… — упрямо повторил Савелий.

— Н-да-а, вижу, ты так ничего и не понял… — вздохнул майор. — Ладно, свободен…

Зато другим посетителем особист был доволен.

— Ну, капитан, с тебя магарыч, — Мрачный майор даже улыбался, глядя на вошедшего в комнату Вячеслава Бредунова. — Как раз пришли документы. Восстановлен в звании. Поздравляю.