— Что, и мужиков тоже? Ну не знаю… — усомнилась Тамара Сергеевна, потом снова вернулась к дочке: — Боюсь я за неё.

— Она у тебя самостоятельная: работает, второе образование получает…

— Я ей всё это говорила: второй диплом будет — точно не пропадёшь, а сама не верю, что это — главное. Самый важный и самый страшный для женщины вопрос — вопрос возможного одиночества. Одиночество — это такое паскудство!..

Женщины замолчали, они сидели в тишине, нарушаемой лёгкой музыкой, и почти одни: народу в полдень было ещё совсем мало. Бутылку «Мартини» они лишь слегка начали. Надя ждала, потом Томочка продолжила:

— Мне многие говорили, что я неправильно воспитываю: только всё для неё и делаю, из сил выбиваюсь, чтобы у неё было не хуже, чем у других. Может, они и правы, но пойми и меня: кроме неё у меня никого… Не знаю, можешь ли ты это понять — не теоретически, а кожей ощутить. У тебя и дети, и муж, и сестра, и родители, слава Богу, живы, а у меня только дочь…

— Вот Катенька тебе внуков нарожает, и опять у тебя жизнь закрутится заботами и радостью.

— Не знаю. Мне иногда дикая мысль приходит, что нельзя жить только для детей: для них это вредно. Вообще, жить по чувству долга, жить по чужим лекалам, жить только для других — глупо. Мать, бросающая своего ребёнка, мне непонятна и неприятна. Но жизнь даётся человеку только раз, чтобы он прожил её для себя… А я — то маму боялась расстроить, то ребёнка ущемить. Я разрывалась между своим счастьем и дочерью, я жертвовала собой ради неё, а теперь вот прихожу к мысли, что одинокая женщина — неполноценная мать.

— Не наговаривай на себя, ты — хорошая мать: одна дочку подняла, да ещё в какие тяжёлые годы. Но в чём я согласна с тобой, так это в том, что чрезмерное чувство долга может быть разрушительным. Встречала я, очень давно, такого субъекта с гипертрофированным чувством.

Так бывает, что разговаривают два человека, всё слышат, но откликаются особенно остро только на то, с чем перекликаются их собственные воспоминания. А Тамара снова вернулась к своей боли:

— Я помню, как мама с благими целями беспардонно вмешивалась в мою жизнь, поэтому я не хочу вести себя с дочерью так же. А как помочь, не вмешиваясь, я не знаю… После выпускного бала она казалась мне такой чистой и наивной, что мне было непонятно, почему она тянется к парням, которые ногой открывают двери, которые притягивают взоры наглым поведением и от которых все шарахаются.

— Извечная проблема восторженных женщин: душа стремится ввысь к светлому и чистому, а тело тянется к земному.

— Как ты деликатно выразилась. А если проще, то будет точнее: ждёт принца, а льнёт к самцам… Она по-прежнему ласковая и добрая, но стала насмешливо-циничной. А главное — в её цинизме нет злобы, а есть безразличие.

— Тамара, не знаю, что тебе сказать. У меня и сестры всё по-другому, а суть одна: мы тоже многого не понимаем в своих детях. Мы с Таней часто говорим — поговорим, поговорим, да так ни к чему и не придём.

За окном уже смеркалось. Тамара столько всего сокровенного открыла подруге, что у Нади возникло сложное чувство: и благодарность за доверие, и неловкость от проникновения в семейные тайны, и чувство какой-то виноватости за то, что у неё всё хорошо, а у Тамары всё не так. И это сложное чувство породило желание встречной откровенности. Тамара же, выплеснув все свои тревоги и облегчив перед подругой душу, решила переключить разговор:

— Надя, ты — молодец: это я рано замуж выскочила, а ты торопиться не стала и дождалась своего счастья.

— Сама-то я так не считаю. Да, у меня всё хорошо, как хорошо у всех, у кого хорошо, но могло быть как в сказке, но опоздала я с замужеством — надо было задолго до тебя…

— Как задолго?.. Ты же в те годы вовсе не собиралась.

— Да, не собиралась. Я прошла мимо своей сказки, а когда вернулась, дверь уже закрылась.

Тамара внимательно посмотрела на подругу, но ничего не поняла. Немного подумав, она повторила свои сомнения:

— Но в те годы, насколько я помню, у тебя и мыслей таких не было.

В её словах сквозили удивление и вопрос, но Надя не отвечала, а только отпила от бокала, тогда Тамара решилась ещё спросить:

— А что, был претендент на твою руку?

— Не просто на руку, а на всю мою жизнь…

— Я его знаю? Или ты нам его не показывала?

— Нет, не показывала.

— Боялась, что лучшие подруги уведут? — рассмеялась Тамара. — Впрочем, у такой, как Надюшка, разве уведёшь!

— Нет, не боялась: все мои знакомые по нему лишь бы небрежным взглядом скользнули, его надо долго изучать.

— И сколько ты его изучала?

— Три года… почти.

Тамара с недоверием посмотрела на Надю, потом посмотрела на бутылку — сколько оттуда махнула Надюшка, потом, расплывшись в улыбке, вкрадчиво спросила:

— За три года, поди, столько всего было… А ну-ка расскажи.

— Так много всего было… и не было ничего.

— Это как?..

— Это — когда ничего не было, а всю жизнь это «ничего» вспоминаешь.

— Но ведь что-то было, если ты до сих пор вспоминаешь: верно, столько событий, страстей и измен! Что же так запомнилось на всю жизнь?

Надя ответила не сразу, вероятно, что-то долго перебирала в памяти, наконец сказала:

— Его признание в любви и единственная ночь с ним.

Тамара на несколько секунд замерла от неожиданных слов, затем изумлённым голосом произнесла:

— Надя, или я ничего не понимаю, или ты… притворялась раньше — я столько раз в те далёкие годы слышала твои требования к мужчинам, что никак не могу искусство в постели поставить в один ряд с теми достоинствами, которыми, по твоим словам, должен был обладать твой избранник.

— Если я расскажу тебе про эту удивительную ночь, ты всё равно не поверишь и скажешь, что такого не бывает, или сочтёшь меня… — Надя запнулась и не знала, как закончить.

— Ну ладно, а что за объяснение в любви было? Как в песне: миллион алых роз? Или он спел серенаду?

— Не было ни роз, ни серенады… Не мучь меня: я не смогу найти таких слов, чтобы объяснить: для этого надо рассказать все три года, а вспоминать всё мне уже не по силам.

— Как вы расстались? Опять какие-нибудь чудеса?

— Нет, всё банально просто: я отвлеклась ненадолго и