Я прошел мимо двери нашей квартиры и поднялся выше.

Мне открыл медбрат. На меня смотрел темный и длинный коридор, тонувший в полумраке. Я прошел мимо скульптур, мимо книжных полок. В комнате приятно пахло травяным чаем, лугом, скошенной травой, прошедшим дождем. Меж сломанных колец небрежно спадали длинные занавески.

Дядя лежал на боку, подложив руку под голову, покоящуюся на свернутой вдвое подушке. Он спал беспокойным сном. Я смотрел на худую костлявую спину, обтянутую свитером, на пальцы и длинные ногти, на желтоватую кожу, похожую на кожу животного. Он яростно прижимал к себе подушку, точно с кем-то боролся и на секунду застыл вот так, но, едва проснувшись, готов был продолжить борьбу.

– Кто там? – вскрикнул он.

Я протянул руку и провел по его спине, почувствовал тяжелое и сбившееся дыхание.

– Это ты, Гвидо?

– Да, я, дядя.

Единственная полоска света тянулась от абажура, обшитого газетными листами. Дядя не шевелился, он продолжал лежать, не меняя позы, но его дыхание будто бы стало спокойнее, умиротвореннее. Я понял, что он боится обернуться, боится показать мне лицо. Я взял стул и сел возле кровати. Я думал о том, что нас связывало. Все в этой комнате говорило само за себя: старый халат, наброшенный на торшер, горы книг… Детская фотография Дзено и Джорджетты, катающихся на речном трамвайчике… Я вспомнил наш последний спор, такой никчемный и нелепый, срежиссированный им до мельчайших подробностей. Он сознательно оттолкнул меня от себя незадолго до того, как наше время истекло. Теперь, когда я думал о том разговоре, о его злости, я видел в ней боль и даже любовь. А потом он проявил невероятное великодушие, написав для меня рекомендательное письмо. Это он открыл мне двери к университетской карьере.

Дядя поднял тоненькую руку и медленно повернулся. Сначала я увидел лишь профиль, потом появилось его лицо. От него не осталось почти ничего: кожа да кости. Вместо бровей неряшливо торчали несколько волосков. Только глаза были все те же: неподвижные, пронизывающие тебя насквозь.

Дядя Дзено протянул мне руку, я сжал ее. Он улыбнулся незнакомой неуверенной улыбкой – улыбкой из далекого прошлого, улыбкой Дзено-ребенка, смотрящего на штормящее море.

Он попросил воды, я поднес стакан. Зубы застучали по стеклу. Он не мог сделать глоток, вода выливалась изо рта, как из дырявой корзины. Я вытер ему подбородок краешком простыни. Я не мог оторваться от испускающей смертельные флюиды кровати, она притягивала меня как магнит.

Я пришел на следующий день, приходил снова и снова. Он ругался с медбратом, отказывался от лекарств, но со мной не спорил и был совершенно послушен. Он проваливался куда-то вглубь кровати, и это было единственное движение, которое исходило от его тела. Он медленно опускался все ниже и ниже, по центру.

– Обопрись.

Я ухватился за кромку кровати, а дядя обнял меня за шею и немного приподнялся, я поправил его подушки. Дзено все еще сохранил следы былой красоты, но худоба сбила с него былую спесь. Он был похож на птицу, готовую воспарить за облака.

Он знал, что никогда не поднимется с этой кровати. И пока ему оставалось дожить одну жизнь, прежде чем шагнуть в другую, он честно играл роль умирающего. Он бросал на меня долгие беспокойные взгляды. Он всегда был сильным человеком, и эта жалкая роль повисла на нем, точно одежда с чужого плеча. Иной раз мне казалось, что он шпионит за мной, что все это розыгрыш, но я слишком хорошо его знал. Я знал, что он никогда не сдастся. Вот почему он просил меня приехать. Чтобы доказать это мне и самому себе. Чтобы продемонстрировать, что он еще чего-то стоит.

Он прожил далеко не образцовую жизнь: жил как мог, ошибался, выбирал неправильные цели, ранил самых лучших и близких. В конце концов он и с мамой поссорился. Однако не похоже было, чтобы он раскаялся. Он смотрел на меня, и в его взгляде сквозил страх, что я уйду. Когда-то я любил его, слушался, даже почитал. А потом презирал. Он научил меня гораздо большему, чем я думал. Горькую пищу своего страдания он предлагал мне как уникальный дар.

Он откинул одеяло, и я увидел марлевую повязку, опоясывавшую тело. Под бинтом виднелся коричневый след.

– Смотри, Гвидо. Посмотри, во что они меня превратили…

Он ненавидел пижамы. Поэтому на нем был старый кашемировый свитер, на пальцах красовалось несколько колец, на шее виднелась армейская татуировка. Но все, что ниже, представляло собой жалкое зрелище: он был точно спеленутая кукла с тоненькими, рахитичными ножками. Именно это он и имел в виду, когда сказал: «Смотри». Он лежал, приоткрыв ноги, тяжело дыша, точно старый младенец. Я почувствовал резкую боль в паху и сжал ноги. Затем последовал совершенно немыслимый, невозможный разговор. Я понимал, что времени у нас не осталось, что все, что я сейчас скажу, он заберет с собой туда, что мои слова покинут вместе с ним этот мир и перешагнут порог царства мертвых. Я знал, что и мне рано или поздно предстоит совершить это путешествие. Я подбирал слова осторожно, аккуратно отшлифовывал их, точно ручей – гальку. Я начал с наших героев, с Клеобиса и Битона: у одного не хватало руки и второй кисти, и у обоих не было гениталий, и все же они были великолепны и не теряли своей красоты. Неполноценность делала их еще более уникальными, непроницаемыми, они становились вместилищем совершенно особой тоски. Они были чисты, ибо их изуродовало время. Я накрыл его простыней.

Я вернулся в гостиницу, чтобы принять душ, и в эти минуты он перешагнул порог. Всю ночь я не сомкнул глаз и думал о нем, о его пенисе. Я вспоминал, как мы гуляли по берегу реки Сангро в жаркий день, оглушительно рыдали цикады. Мы пообедали и пошли купаться. Плавки никто не захватил, так что мы купались голышом. Мы плавали в леденящей заводи и горько рассуждали: Парменид и молодой Эмпедокл. Я замерз, выскочил из воды и быстро надел штаны. Мне было не больше пятнадцати, в те годы я был закрыт и стеснителен. Но дядя Дзено долго не одевался. Он медленно бродил по берегу, гордясь своим телом, а затем развалился рядом со мной, философствуя, зажигая сигарету за сигаретой. Я не мог оторвать глаз от крошечного младенца, уснувшего у него между ног. Дядя казался спокойным, расслабленным, его пенис жил с ним единой жизнью, дышал, вздыхал… Периодически дядя касался его рукой, и это выглядело так же естественно, как если бы он почесал ухо или живот.

Я поймал себя на том, что постоянно открываю дверь и в сотый раз прохожу по коридору, и понял, что эта роль мне даже в чем-то близка. Я подавал гостям бокалы с водой, ставил стулья для тех, кто пришел проститься с телом. Это было очень привычно – чувствовать себя наследником покойного и его сокровищницы, для меня как будто открылись новые горизонты. Я порылся в ящиках и нашел несколько платков, пропитанных сладким и тяжелым запахом сандала. Я выбрал один и повязал на шею.

Всю ночь я провел без сна, усталые глаза пыльными жуками медленно сновали под бровями. Ведь это брат моей матери. Ночное бдение подарило мне второй шанс, поддержку, в которой я так нуждался.

Точно актер массовки, мелькнул мой отец. Он быстро прошел по коридору и исподтишка заглянул в комнату. Они никогда не любили друг друга. Дзено смотрел на Альберто сверху вниз, точно на вешалку, годную лишь на то, чтобы повесить пальто.