Потом вернулся в комнату, чтобы одеться. И увидел, что Костантино не сдвинулся с места. Он стоял у окна, обнаженный, повернувшись спиной, и тоже смотрел во двор.

– Ты что здесь делаешь?

Он передернул плечами, стряхнул в окно пепел, улыбнулся:

– Ты стал импотентом.

– Видимо, да.

– Из-за меня?

– Видимо, да.

– Все «видимо», все «видимо», Гвидо…

Он лег на пол. Так он лежал, на спине, погруженный в темноту, – красивое мертвое животное.

– Ты не уходишь?

– Хочешь, чтобы я ушел?

Он вытянул руки вперед, сложил из пальцев две фигурки, похожие на каких-то зверьков. На потолке в круге света от единственной лампы запрыгали тени. Он говорил разными голосами, писклявым и детским, хриплым и напряженным, и шевелил пальцами, изображая диалог:

– Привет, как дела?

– Я очень устал.

– От чего?

– Оттого, что моя жизнь – дерьмо.

– Что случилось?

– Меня все обижают.

– Но ведь есть же кто-то, кто тебя любит?

– Не знаю, любит ли он меня.

– Так спроси…

Он подполз ко мне и обхватил меня за ноги:

– Иди сюда, Гвидо…

Я опустился на пол рядом с ним. Он залился злым, прерывистым плачем, который вырывался из той же пропасти, откуда минутой раньше раздавались стоны наслаждения.

– Ты любишь меня?

Он вытянул руку и снова стал изображать животных. Одна из теней как будто прихрамывала.

– Я не знаю, кто ты.

– Я Костантино.

– Что еще за Костантино?

– Это я.

– Назови свой род и вид.

– Человек. Человекус травмикус.

– Назови свой род и вид.

– Мужчина. Мужчина и гей.

– Это и есть твоя травма?

– О да.

– Это не травма и не болезнь. Это я. Гвидо.

Наши руки коснулись друг друга. Звери стали единым целым, тени слились в поцелуе, пальцы переплелись. Мы оделись. Спустились по лестнице, прошли по двору.

Река все так же несла свои воды. Здесь ничего не изменилось. Центр казался нетронутым, он пустовал, как часто бывает посреди рабочего летнего дня, когда жизнь в самом зените. Когда радость, боль, симпатия и неприязнь – словом, все находится в идеальной гармонии с линией горизонта.

Ленни еще спала, прикрыв голову руками, ее грязные беспокойные ноги торчали из-под простыни. Я склонился над старой кроватью, прислушиваясь, как спит моя девочка, подобрал с пола камеру. Она сняла меня перед Пантеоном, когда я рассказывал о Ромуле, которого подхватил орел. На следующем кадре я вложил ладонь в Уста Истины. Я включил камеру и стал снимать комнату, прекрасное тело Ленни, разбросанные вещи. Потом осторожно приоткрыл ее личико, повернув его к своему измученному лицу.

– Хочешь на море?

До конца каникул оставалась неделя. На улице светило солнце, великолепное сентябрьское солнце.

Она натянула купальник, а сверху платье, какие носят хиппи. Воткнув в уши наушники, она красила ногти на ногах ярко-голубым лаком и кричала: «Viva la vita!»[33]Я снял темные брюки и мокасины и натянул джинсы и кроссовки.

Приехал Костантино на старом «мерседесе». Окно на крыше было открыто. С годами машина утратила лоск, всюду виднелись царапины. «Он столько набегал, больше, чем мы с тобой», – сказал владелец. Мы залезли в машину. Сзади сидел Джованни, и мне показалось, что за годы, которые я его не видел, он не трогался с места – так и сидел в своем кресле.

– Привет, Джованни.

На нем были темные очки в оранжевой оправе, он качал головой. Длинным гортанным звуком он протянул мне: «Привет!» Ленни уселась рядом с ним:

– Hi, darling[34].

Джованни тихонько застонал. Костантино решил пошутить: «Джованни не привык общаться с иностранными моделями, он неважно говорит по-английски». Ленни рассмеялась.

Мы выехали из Рима как старые друзья. Невероятное чувство: словно мы были одни на этом свете, будто весь мир не существовал. Я смотрел на дома за окном, которые сменялись один за другим, как огромные декорации в сценах спектакля. Наконец показались поля и дорожная развязка. Мы остановились на грязном пляже, том самом, огороженном сеткой, где когда-то бродили, мечтая о будущем, которое теперь накатило на нас. Наконец-то пришла пора отдохнуть. Над нашими головами пролетел самолет.

Мы посмотрели на дорогу, на исчезающую в небе стальную птицу…

Под колесами машины молчаливо струилась тихая серая лента, мимо проносились высаженные на разделительной полосе кусты олеандров и заброшенные кафе-автогрили. Они быстро оставались позади.

Я выставил локоть в окно и смотрел на профиль Константино. Все это было так неожиданно… Несколько лет назад я надеялся на что-то такое. Сколько раз я представлял, как мы вот так убежим и забудем обо всем хотя бы на несколько часов.

Дети сидели на заднем сиденье, я обернулся и улыбнулся им. Наши дети… Должно быть, мы – странная компания. Джованни в модных очках, моя Маугли с веревочкой купальника на шее… И мы. Костантино – постаревший и раздавшийся, я – похудевший, с редкой рыжеватой растительностью, ветер развевает волосы… Наверное, я выгляжу чудовищно.

На Костантино простая футболка.

Когда Кайанелло остался позади, мы точно помолодели на несколько лет. Дул сильный ветер, Ленни не понимала по-итальянски, Джованни пребывал в своем мире… Мы могли спокойно разговаривать, шептать друг другу нежные слова, понятные нам одним.

– Я все еще тебе нравлюсь?

В то утро он похорошел, казался отдохнувшим, синяки под глазами исчезли, грудь распрямилась. Я смотрел на его сильное плечо, на нежную руку.

Он покопался в бардачке, достал старый диск Лу Рида. «Don’t you know, they’re gonna kill your sons… until they run run run run run run run run away…»[35]Когда Лу Риду было четырнадцать, его подвергли лечению электрошоком, чтобы избавить от симпатии к мужчинам. Он был бисексуал. На этом настояли его собственные родители – люди, которые должны любить и принимать тебя любым… Однажды мы уже говорили об этом.

Мне хотелось погладить его по голове, положить ладонь на то самое место, где росли короткие волоски и вырисовывалась странная геометрическая фигура, похожая на сердце.