Женщина в чадре – вид сзади – высаживается из машины и выходит, опустив голову, на запруженную людьми площадь; некоторые замечают ее, на нее смотрят и бросаются врассыпную; камера отъезжает, а потом – взрыв, зримый вполне, кажется, разрывает экран на части, распарывает воздух вокруг нас. Всех тех, кто смотрит.

Скорбящие у края могилы, некоторые – с автоматами через плечо, и снова черный дым, все тот же, очень далеко, он не поднимается, не стелется, но абсолютно, пугающе неподвижен и будто нарисован на заднике сцены.

Маленький ребенок в смешной шапочке снимает штаны и садится в снег покакать.

Затем пауза, звуковая дорожка – ровный шум, похожий на вопль, – смолкает. Экран заполняет холодное серое небо, изображение медленно выравнивается, и вновь возникает первая впечатляющая картинка.

Из тумана выходят войска.

Но на сей раз план долгий – люди идут и идут, и среди них раненые, хромые, окровавленные лица, кто-то в шлемах, большинство – в черных трикотажных шапках.

Возобновляется звук, теперь он реалистичен: что-то взрывается, низко пролетает самолет, и люди уже продвигаются вперед осторожней, крепко прижавшись к своим винтовкам. Они минуют холмы из горящих шин на улицах города, руины домов – разруха повсюду. Я смотрю, как они подходят к разбитой каменной стене, и слышу отдельные выкрики, которые вскоре перекрывает автоматная очередь.

Образы и звуки традиционной войны, людей, поставленных под ружье, напомнили мне об извращенной ностальгии, упомянутой Стенмарком: все войны мира спрессованы в этих картинках – солдат с сигаретой в зубах, спящий солдат в блиндаже, бородатый солдат с перевязанной головой.

Стреляют где-то поблизости, люди прячутся в укрытии, ищут источник огня, открывают ответный, и звуковая дорожка переходит в наступление – близкие, громкие звуки, люди кричат, – я вынужден отступить от экрана, а камера в этот момент непосредственно включается в происходящее, пробирается по полю, охотится за крупными планами лиц, молодых и не очень, пальцев, жмущих на курок, человеческих фигур на фоне коробок разрушенных домов. Все быстро, четко, преувеличено, есть ощущение чего-то надвигающегося, а я могу только смотреть и слушать; внезапные помехи изображения и звука, камера качается, дрожит, а потом находит человека, стоящего в остове разбитого автомобиля, его винтовка обводит дулом участок вокруг. Он несколько раз стреляет, верхняя часть тела вздрагивает в такт. Пригибается и ждет. Мы все ждем. Камера прочесывает местность – вокруг развалины, накрапывает дождь, а потом одинокая фигура возвращается в поле зрения, становится на колени на водительское сиденье и делает выстрел через разбитое окошко. Временами становится почти тихо, и камера остается нацеленной на человека, припавшего к земле, с повязкой на голове, без шлема, а потом возобновляется стрельба со всех сторон, картинка прыгает, и человек подбит. Мне показалось, я это увидел. Камера теряет его, схватывает только сумбурные фрагменты того, что у него за спиной. Шум усиливается, стреляют очередями, чей-то голос повторяет одно слово, а затем человек опять появляется, выбредает на открытое место, уже без винтовки, камера обретает устойчивость, а он снова подбит, падает на колени, и я повторяю те же слова, глядя на экран. Он снова подбит, падает на колени, и вот я вижу отчетливое изображение его фигуры – полевая куртка цвета хаки, джинсы, ботинки, волосы дыбом, – он в три раза больше, чем в жизни, здесь, надо мной, расстрелянный, истекающий кровью, на груди расплывается пятно – молодой человек с закрытыми глазами, более чем реальный.

Это был сын Эммы. Это был Стак. Он валится вперед, и камера отворачивается – так вот кто он такой, сын, мальчишка. Приближаются танки, а мне нужно увидеть его снова, потому что, хотя сомневаться не приходится, все случилось слишком быстро, мне не хватило. С десяток танков движутся ленивой вереницей, подминают под себя заслон из мешков с песком, а я стою и жду. Зачем им показывать это снова? Однако я должен ждать, мне нужно это увидеть. Танки движутся по дороге, на которую опирается знак с надписью на кириллице и латинице. Константиновка. А над названием грубо намалеван череп.

Стак на Украине, в отряде самообороны, в добровольческом батальоне. Что это еще могло быть? Я все смотрел и ждал. Знали вербовщики, сколько ему или хотя бы как его имя? Сына родины, вернувшегося домой. Имя врожденное, имя приобретенное, прозвище. Стак – вот все, что мне известно, а может, больше и знать нечего, этот мальчишка сам отдельная страна.

Я должен остаться на месте, пока не погаснет экран. Я должен ждать, должен видеть. И если за мной пришлют эскорт, ему тоже придется подождать. А если Стак не появится снова, пусть картинка сотрется, звук заглохнет, свернется экран, и весь коридор погрузится во тьму. Другие коридоры пустеют, аккуратным потоком выходят люди, но мой коридор погружается во тьму, и я стою здесь с закрытыми глазами. Может, всякий раз, проделывая это – стоя в темной комнате, неподвижно, с закрытыми глазами, – я, странный ребенок и взрослый мужчина, прокладывал путь в такое вот место: длинный, пустой, холодный коридор, двери и стены соответствующих оттенков, мертвая тишина, наплывающая на меня тень.

А если темнота все накроет, я буду просто стоять и ждать, изо всех сил стараясь думать ни о чем.

Вижу такси, припаркованное метрах в полутора от бордюра, а потом мужчину, опустившегося на колени в водосточной канаве; он разулся, поставил башмаки сзади и кланяется, прикладывая лоб к асфальту; я не сразу понимаю, что человек этот – водитель такси и развернулся он к Мекке, кланяется Мекке.

Иногда по выходным я живу в отцовском таунхаусе – останавливаюсь в гостевой комнате, и кухня в моем распоряжении. Молодой человек, который всем этим занимается – один из корпоративных типов, – обговаривая разные частности, использует современный строй предложений: декларативные, постепенно восходящие к вопросительной интонации.

Послушать, на каких языках говорят посетители в галереях, – вот для чего я, кажется, хожу в музеи. Однажды следовал за мужчиной и женщиной от Кипра IV века до нашей эры, от известняковых надгробий до самого отдела оружия и доспехов, ожидая, когда эти двое снова заговорят друг с другом – мне хотелось распознавать их язык, или пытаться, или тупо строить догадки. До того, чтоб обратиться к ним и вежливо спросить, я не дошел.

Сижу перед экраном в кабинке из матового оргстекла с надписью “Инспектор по вопросам этики и соблюдения норм”. Я тут вполне освоился – не только в плане повседневной обстановки, но и в контексте методов, которые разработал, чтобы исполнять необходимые функции и приспосабливаться к здешнему языку.

Попрошайка в инвалидной коляске – нормально одет, чисто выбрит, и бумажного стаканчика в пятнах не видно – сунул руку в перчатке в уличный муравейник.

Есть корпоративная карьера моего отца, масштабная, динамичная, есть край жизни – Конвергенция, и я убеждаю себя, что не ищу убежища в жизни, которая есть ответ на все это или воздаяние за все это. А с другой стороны, я навсегда стал тенью Росса и Артис, и покоя мне не дают не их яркие жизни, а характер смерти.