она одна ответственна за неправильные решения. Она одна должна защищать их любовь, за них обоих.

– Но она же уходит, влюбляется в другого и выходит за него замуж. Хотя знает, что любит Хитклифа больше.

Лукас так красноречив и упрям! А в школе он помалкивает. Это мне урок: я всегда считала, что интересные люди многословны.

– Но Хитклиф становится чудовищем. А получается по ее вине.

– По-моему, он думает, что никогда бы не сделал то, что сделала она. Ему никто бы никогда не смог вскружить голову, как вскружили ей, и он не может простить ей эту слабость. Это сводит его с ума. Вот что сводит его с ума: она знала, что поступает неправильно, но не остановилась. Он не может понять ее логику.

– Похоже на то, как мой папа учил мою маму водить машину.

Лукас засмеялся, но это была слабая шутка, поэтому и смех тоже был слабым.

Прошло пятнадцать минут обсуждения подтекста «Грозового перевала», и скоро мы снова принялись шарить под одеждой друг у друга, подбираясь к запретным местечкам.

Когда это слишком возбуждало, один из нас отодвигался и пытался ввести нас в рамки. В тот раз это был Лукас. Я помню его вылинявшую красную футболку и руку, обнявшую меня, когда я прислонилась к его плечу.

Почему у него был такой восхитительный вкус и такой манящий запах? Кстати о «химии»: это вовсе не имеет отношения к тому посредственному фильму 1940-х, где балдеют друг от друга. Нет, это что-то настоящее.

Он что-то прошептал мне в макушку, и я спросила:

– Что? Я не слышу тебя.

Лукас отодвинулся:

– Я сказал: ты такая хрупкая…

– Хрупкая?

Было странно услышать такое слово от восемнадцатилетнего парня. Когда я встретилась с Лукасом взглядом, у него был смущенный вид из-за того, что он употребил это слово.

– Кажется, у тебя косточки совсем тоненькие, – сказал он, обхватив пальцами мое запястье.

Я была восхищена и удивлена.

– А моя мама говорит, что я упитанная, – сказала я, и Лукас рассмеялся.

– В самом деле? Она шутит?

– О нет. Она всегда говорит что-нибудь в таком духе.

– Упитанным мы скорее назовем Винни Пуха.

– И у меня слишком широкий кончик носа, так что я не могу считаться «классической красавицей».

Я бы ни за что не рассказала это Лукасу еще несколько недель назад, а то он еще стал бы считать меня Мисс-Нос-Картошкой. Но в потерявшем управление поезде, который был любовью, все больше росла моя уверенность в том, что его восхищает моя внешность. И мне хотелось, чтобы он знал обо мне все. Желание «быть интересной» одержало верх над стыдом по поводу этих пренебрежительных замечаний мамы. Так что, полагаю, тут все же не обошлось без толики тщеславия.

Лукас нахмурился и пристально посмотрел на мой нос.

– Как это странно – сказать такое. Даже если бы у тебя был нос величиной с туфлю, как можно говорить своему ребенку такие странные, недобрые вещи?

Я передразнила мамин голос:

«Ты хорошенькая, Джорджина, но ты не красавица, так что не ожидай, что внешность поможет тебе в жизни. Будь милой с людьми и планируй всего добиваться трудом. Головы мужчинам очень легко кружат лучшие варианты, чем ты».

– Вау, что за?!. Это ужасно, – сказал Лукас. Я чувствовала, что он действительно за меня переживает. Лучше бы я ему не говорила! В тот день мама была в исключительно плохом настроении. Теперь мало шансов, что она ему когда-нибудь понравится. Я не учла это, сделав ее похожей на Джоан Кроуфорд в фильме «Дорогая мамочка»[78].

– С какой стати твоя мама говорит подобные вещи?

Я вижу, что он искренне расстроился. У нас большая любовь, думаю я. Это напомнило мне, как мы в прошлом году изучали «Отелло». Но только сейчас Лукас в роли Дездемоны.

«Я ей своим бесстрашьем полюбился,

Она же мне – сочувствием своим»[79].

В ту минуту я забыла, что «Отелло» – трагедия.

Я подтянула колени к груди и произнесла с наигранной усталостью от всего мира:

– Таково ее поколение. Это их менталитет. В молодости она была сногсшибательной красоткой. Она никогда не работала и вышла за моего папу в двадцать один год. Мама считает, что мои перспективы в жизни основаны на моей внешности, потому что так было у нее. Главное – выйти за обеспеченного мужчину и нарожать детей.

Я перевожу дух. Никому бы не сказала такое, только Джо.

– Она несчастлива с папой, но никогда не уйдет от него. Потому что не хочет быть разведенной женщиной, которой за пятьдесят, с более низким уровнем жизни. Так она и говорит, когда они ссорятся. Это не ее вина: критикуя, она считает, что предостерегает меня.

Мы с Лукасом сидим в молчании.

– Это ее вина, – говорит он в конце концов.

– Она сделала неправильный выбор в жизни и стала из-за этого несчастной. Несчастливые люди вымещают эмоции на других. – Я сама удивилась, откуда это взяла. Лукас так действует на меня, что я сама себе удивляюсь.

– Если бы я сделал выбор, из-за которого стал бы несчастным, то отменил бы этот выбор, – сказал Лукас. – Но я не стал бы вымещать это на ком-то другом.

Я согласилась, и мы улыбнулись друг другу сияющей улыбкой. Все было так просто и так несомненно.

После четвертого пропущенного звонка от Эстер я получила резкое сообщение: «Почему ты меня избегаешь, я же ничего не сделала?» Смягчившись, я ей позвонила на следующее утро, по пути на работу.

– Привет.

– Наконец-то!

– Я направляюсь в паб и войду туда через минуту.

– Ловко!

– Эстер, если ты собираешься задирать меня, то не трудись зря. Я больше никогда не стану разговаривать с этим уродом.

– Ты имеешь в виду Джеффа?

– Я имею в виду Джеффа.

– Что там за шум?

– Это чей-то терьер, а еще автобус.

– Я забываю, что у тебя нет машины, – говорит Эстер.

– Ты говоришь совсем как Джефф!

– Послушай, я не виню тебя за то, что ты разозлилась. На твоем месте я бы тоже разозлилась. Но как бы плохо все ни вышло, намерения были благие…

– Мои намерения тоже были благие. А в результате мне сказали, что я глупая уличная девка, которая погубила свою жизнь.

– Не цепляйся ко мне, я пытаюсь быть миротворцем.

– Если ты нейтральна в ситуации, когда совершается несправедливость, то ты на стороне обидчика!

– О БОЖЕ! Ты снова провела слишком много времени в Твиттере?

Эстер смеется, и я неохотно усмехаюсь в свой айфон. Я-то думала,