– А ведь я в этот раз превзошел сам себя, – вздыхал Джонатан и начинал вполголоса рассказывать историю сам себе, но вскоре сбивался и путался, ставил развязку в начало, завязку в конец, а что касается кульминации, то она и вовсе пропадала невесть куда.

Джо растапливал камины в одиннадцать утра и поддерживал огонь до полуночи, когда сборище бражников обычно начинало рассасываться.

Завсегдатаи повадились пить на дармовщинку, благо от желающих угостить их за рассказ не было отбоя. Со временем они научились соблюдать очередность – иначе, будь на то воля слушателей, каждый очевидец событий той ночи проводил бы все время в бесконечных перемещениях от стола к столу в летнем зале, говоря без умолку. Но как очень верно заметил один престарелый сборщик салата: «При таком раскладе мы скоро забудем, каково это – спокойно посидеть и пропустить стаканчик». И тогда они составили график, согласно которому завсегдатаи по двое отправлялись в большой зал и в течение часа ублажали публику, после чего «сдавали вахту» следующей паре и возвращались в зимний зал промочить горло.

Фред Хэвинс дополнил свою версию истории шутливым послесловием, в котором описывались его ночные блуждания после ухода из «Лебедя», а завершалось все ударной фразой: «„Не-е-ет!“ – сказала лошадь». Подобные дополнения шли на ура после десяти вечера, когда все факты были уже многократно изложены, а слушатели основательно приняли на грудь. С другой стороны, заслуженное угощение оборачивалось для рассказчика тяжким похмельем, и Фред стал так часто опаздывать по утрам на работу, что ему грозились дать расчет.

Ньюмен, садовник Воганов, прежде бывший завсегдатаем «Красного льва», где он каждую пятницу до хрипоты горланил песни, теперь переметнулся в «Лебедь» и пробовал себя в качестве рассказчика. Прежде чем выйти на публику в летний зал, он решил попрактиковаться перед завсегдатаями. Садовник описывал лишь ту часть истории, свидетелем коей он был, – поспешное отбытие миссис Воган из Баскот-Лоджа после того, как ей сообщили о найденной девочке, – и он постарался вложить в свой рассказ максимум экспрессии.

– Я видел это своими глазами. Она стрелой промчалась до лодочного сарая, а оттуда выплыла на лодке – на своей старой маленькой лодке – и опрометью припустила против течения. Сроду не видел, чтобы гребная лодка шпарила с такой скоростью.

– Опрометью припустила против течения? – переспросил один из батраков.

– Вот именно. А ведь она худенькая девчонка! Где это видано, чтобы женщина так мощно работала веслами?

– Но… ты сказал «опрометью припустила»?

– Ну да. Как заяц из-под кочки, когда его нечаянно спугнешь.

– Я знаю это выражение. Но оно здесь не подходит.

– Почему?

– А ты когда-нибудь видел зайца, гребущего веслами?

Последовал взрыв смеха, сбивший садовника с толку.

– Заяц на веслах? Что за чушь!

– Так можно выразиться про бег, но не про греблю. Миссис Воган не могла «опрометью припустить против течения», разве что она бежала по воде, аки посуху. Сам подумай.

– Никогда не вдавался в такие тонкости. А как сказать правильно?

– Можно представить какую-нибудь водную тварь, быстро плывущую по реке, и использовать сравнение с ней. Чем не способ?

Завсегдатаи одобрили его слова.

– Как насчет выдры? – предложил молодой лодочник. – Они чертовски шустрые твари.

На лице Ньюмена отразилось сомнение.

– Миссис Воган шустрой выдрой… – начал он.

Батрак покачал головой.

– Это звучит ничуть не лучше, – сказал он.

– Да это вообще никуда не годится!

– Что же мне тогда сказать? – озадачился садовник. – Так не годится, эдак тоже… Но что-то ведь сказать нужно.

– И то верно, – согласился лодочник, поддержанный троицей гравийщиков. – Человеку нужно хоть что-то сказать.

Все повернулись к Оуэну Олбрайту, ожидая, что старый сказитель поделится с ними мудростью.

– Думаю, здесь можно выразиться и попроще, – промолвил он. – Например: «Она села в лодку и стрелой помчалась против течения».

– Но он уже использовал этот оборот, – напомнил батрак. – У него было так: «Она стрелой промчалась до лодочного сарая…» Но она не могла стрелой промчаться до сарая и сразу после того стрелой помчаться по реке.

– Но ведь она так и сделала, – возразил Ньюмен.

– Нет!

– Еще как сделала! Я был там и все видел собственными глазами!

– Да, все могло выглядеть именно так, но ты не можешь так рассказывать.

– То есть я не могу рассказывать, как оно было на самом деле? К чему вы клоните? Я уже начинаю жалеть, что вообще заговорил. Не думал, что это будет так трудно.

– Это целое искусство, – сказал Олбрайт. – Со временем наловчишься.

– Я дожил до тридцати семи лет, просто открывая рот и произнося слова, когда было нужно. Никогда не имел с этим проблем, пока не пришел сюда, к вам. Не уверен, что хотел бы наловчиться. Уж лучше я буду продолжать по старинке, а там как получится. Если я говорю, что она опрометью припустила против течения, значит так тому и быть. А коли не нравится, тогда вы от меня вообще ничего не услышите.

Завсегдатаи обменялись взглядами, и один из гравийщиков выразил общее мнение:

– Пусть рассказывает, как умеет. Все ж таки он очевидец.

Ньюмену разрешили продолжить, и он уже без помех своими словами описал события того дня, когда миссис Воган в спешке покинула дом.

Ньюмен и Хэвинс были не одиноки в попытках взглянуть на эту историю под особым углом. По мере того как очевидцы многократно рассказывали свои версии друг другу и посторонней публике, всплывали все новые подробности. Воспоминания сопоставлялись, а потом одобрялись или отвергались. Порой прийти к согласию не удавалось. Так, некоторые утверждали, что перед отправкой девочки в холодный флигель к ее губам подносилось перышко, хотя, по словам других, этот способ проверки дыхания применялся только к мужчине. Немало копий было сломано при обсуждении разных гипотез, объясняющих, каким образом Генри Донт сумел добраться от Чертовой плотины до Рэдкота в такой холод и на такой разбитой лодке. Рассказчики постоянно оттачивали свои повествования, намечали подходящие моменты для выверенных жестов, способных вызвать слезы у слушателей, и для эффектных пауз, дабы подержать публику в напряжении. Но никто из них так и не смог сформулировать убедительную концовку. После того эпизода в «Лебеде», когда девочка покинула трактир вместе с мистером и миссис Воган, история беспомощно зависала. «Так она вправду Амелия Воган или та, другая?» – спрашивал кто-нибудь из слушателей. Или: «Как это понимать: сперва была мертвой, а потом снова стала живой?»

Готовых ответов у них не было.

По первому из этих вопросов – чья это была дочь? – мнение подавляющего большинства склонялось в пользу Воганов. Возвращение ребенка, пропавшего два года назад, – ребенка, которого многие из них видели ранее, – импонировало им куда больше, чем возвращение никому не известной девочки, отсутствовавшей всего-то один день. Новая загадка пробудила интерес к событиям двухлетней давности, и похищение обсуждалось так живо, словно это произошло только вчера.