Дома Матвей Галаган убеждал себя, что деньги ничего в его жизни не поменяют, и думал служить до пенсии, а в гарнизоне считал дни до того, как пойдет в контору. «Странно, — глядел он на своих солдат, — разбогатеть мечтали они, а деньги свалились мне. Какой в этом смысл?» Домой идти не хотелось, и сразу за воротами военного городка Матвей Галаган зашел в бистро со «стоячими» столиками. «Деньги — это свобода, — глядел он на высокий длинный забор с колючей проволокой. — Молодым ее не вынести, потому что свобода — это пустота со страхом пустоты, это ответственность перед собой, а значит одиночество». Вспомнив сестру, Матвей Галаган стал гадать замужем ли она до сих пор, и как отнесется к нему, если он вдруг нагрянет, поселившись где-нибудь поблизости. С этими мыслями он быстро набрался, так что, обводя мутным взглядом пассажиров в автобусе, не узнавал никого. Лестница в подъезде показалась ему бесконечной, будто вела в небо. Карябая ключом замочную скважину, Матвей Галаган подумал, что и сам сошел с ума от одиночества, и в прихожей покрутил себе в зеркале у виска. «С деньгами примет», — подумал он про сестру, и, усмехнувшись, почувствовал себя, как в армии, когда появился план, следование которому избавляет от всех сомнений. Он решил больше не тянуть и пойти в контору завтра. Повернувшись на бок, Матвей Галаган заснул сном праведника, так что соседям пришлось заткнуть уши от его храпа. Возможно, так бы все случилось, как он предполагал, но судьба — опытный шулер, и джокеров в рукаве у нее всегда два. К этому времени сестра Матвея Галагана овдовела, оставшись с ребенком на руках, и остро нуждалась в деньгах. Брата она давно вычеркнула, а если и вспоминала, то со злостью: «Тоже мне, родственничек, умру, не узнает». Ей казалось несправедливым, что он не помогает своему племяннику, и то, что Матвей Галаган не знал о его существовании, в ее глазах не извиняло брата.

— Небось, в генералы метит, — жаловалась она подруге, когда пришло известие о наследстве. — Что он, страдал как я? Мыкался с ребенком по углам? С какой стати ему половина?

Сестра так и осталась умнее, быстро сообразив, что наследство, разделенное на двоих, уменьшится для нее ровно на половину.

— Сама с детьми, как муж ушел, — вздохнула подруга. — Алименты, правда, хорошие, но отца ж не заменят.

Они сидели за столом с грязной скатертью, и подруга возила по ней хлебные крошки. Пораженная пришедшей мыслью, сестра Матвея Галагана схватила ее за руку.

— Слушай, а твой бывший по-прежнему промышляет? Помнится, ты говорила…

— Мало ли что я говорила!

Они замолчали, глядя друг другу в глаза, в которых было все, кроме смирения.

— Может, все-таки напишешь? — не выдержала сестра Матвея Галагана, не отпуская руки.

Подруга сощурилась:

— А что мне с этого?

— Что я дура? Не обижу. Там на всех хватит.

И опять они уставились друг на друга, не мигая, точно ящерицы в раскаленной пустыне — одинокие и злые.

— Хорошо, напишу. Время не терпит?

— Чем быстрее, тем лучше.

Сестра Матвея Галагана знала один из его старых адресов, и ей казалось, что разыскать брата вперед адвокатов не составит труда.

Вечер в гарнизонном городке выдался скверным, но дождь уже сходил на нет, тихо потрескивая за окном, как масло, брызжущее на сковородке, и его заглушало назойливое, пронзительное стрекотание сверчка, точно грозившего от одиночества выкинуть какую-нибудь злую шутку — подточить деревянную стену у дома или надрывным плачем свести с ума его обитателей. Матвей Галаган дважды выходил за дверь, впотьмах шаркал сапогом по мокрой траве, от которой пахло свежестью, переносившей в детство с деревенским скошенным сеном, давил ее наугад каблуком, но сверчка, тут же замолкавшего, не нашел. Матвей Галаган сплюнул и, усмехнувшись, подумал, что военный из него никудышный, раз он не может справиться с таким ничтожным противником, потом с ужасом представил, чтобы было, если бы женился, раз даже насекомое заставляет его смириться со своими воплями. На мгновенье ему стало жаль себя, он мысленно сравнил себя с обреченным мокнуть под дождем кустом смородины, который не может уйти со двора. Потоптавшись, Матвей Галаган снова сплюнул. Но ничего, возможно, завтра все кончится — и служба, и бесконечное глаженье брюк, он получит деньги и, не прощаясь, уедет в жаркие страны, где море выносит на отмель расплавленных медуз, а ветер ввинчивает в пляж белый песок, он будет сидеть в полосатом шезлонге под бескрайним, вечно синим небом и считать удары собственного сердца. Галаган дал себе слово держать дверь в своем будущем доме всегда открытой, а при входе повесить на гвозде подкову — на счастье. Осталось совсем немного, можно потерпеть, смирившись с промозглой погодой, шалым ветром и надоедливым сверчком. Вернувшись в дом, Матвей Галаган смотрел в темный угол и снова представлял сестру. «А ты не изменилась, — скажет он, опустив на пороге чемодан. — Разве еще больше поумнела». «Да уж конечно, служи я в армии, давно бы стала генералом», — ответит она, будто рассталась с ним только вчера. Улыбаясь, Матвей Галага смотрел в угол с повисшей паутиной и не видел там женщин, застывших напротив друг друга, как пара мамб.

Было солнечно, когда Матвей Галаган вышел из дома, вместо службы направляясь в адвокатскую контору. Он легко перепрыгнул через ступеньки, и его взгляд равнодушно скользнул по небритому мужчине, одиноко щурившемуся на лавочке. Матвей Галаган опять вспомнил о предстоявшей инспекции призывных пунктов и решил после нее уйти в отпуск. «Отказать не посмеет, — подумал он про толстого полковника с бедным лексиконом. — Возьму пару недель, и к сестре, как снег на голову». Бумаги были уже готовы, он пробыл в конторе не больше часа, подписывая бесчисленные экземпляры, принимая поздравления, которые сопровождали льстивые улыбки.

— Адрес сестры дадите? — попросил он на прощанье.

— Хотите разделить радость? Дадим, конечно, что за вопрос. И телефон.

Мечты, наконец, обрели реальность, и за дверью Матвей Галаган уже твердо решил не возвращаться на службу, а сразу поехать к сестре. «Как снег наголову», — улыбнувшись, повторил он, нащупывая в кармане клочок с ее адресом. Перед ним открывался весь мир, и теперь он не мог понять, как прожил свои сорок два года, точно на войне, ставя себе задачу выстоять, продержаться — день, месяц, год… Прежде чем перешагнуть ступеньки, Матвей Галаган вздохнул полной грудью, оглядевшись по сторонам. В лужах, после вчерашнего дождя собравшихся в бороздах от грузовиков, играло солнце, на примятой траве поблескивал роса, а в кустах беспечно чирикали воробьи. В этот утренний час на улице было пустынно, только на лавочке по-прежнему щурился небритый мужчина. Мир тесен, это был Захар Чичин, которого Матвей Галаган знал, как «Раскольникова».

Исчезновение Матвея Галагана в интернетовской группе никто не заметил. Как не замечали его присутствия. Как никто, кроме Олега Держикрач, не заметил, что ей исполнилось уже полгода — для виртуальных сообществ возраст не малый. «А что мы узнали друг о друге? — думал Олег Держикрач. — Ник? Аватару?» Группа, как поезд дальнего следования, в который по дороге заходят пассажиры, чтобы уступить место следующим, жила своей жизнью, продвигаясь вперед. Куда? Этого не знали сменявшиеся машинисты-модераторы, не знали ее члены, этого не знал никто. За пол года Олег Держикрач еще больше согнулся, вернувшись в больницу, все также ходил по длинным коридорам, раскланиваясь с медсестрами, а в палатах навещал новых пациентов. Но он стал мягче, сдержаннее, вспоминая Никиту Мозыря, случалось, не к месту улыбался, а, уходя, поправлял на постели больного одеяло: «Все будет хорошо, голубчик, не отчаивайтесь».