Вера Павловна обняла мужа.

— Адам и Ева. По свету бродят двое.

— Да, дорогая, встретить свою половину — это и есть наше предназначение, в этом и состоит

Душным августовским вечером за тысячи километров от супругов Держикрач перечитывала сообщения в группе Полина Траговец. Вспоминая Модеста Одинарова и покойную мать, она в который раз спрашивала себя, почему вместо того, чтобы устраивать жизнь, проводит ее в Интернете. Полина вдруг осознала, что, выводя на сцену «Ульяну Гроховец» с ее картонно жизнелюбивыми постами, она объявила войну своему прошлому, которую безнадежно проиграла. Ей уже не нравилась и ее затея с «Модэстом Одинаровым», который должен был заменить умершего жильца с верхнего этажа, теперь она по-другому смотрела на его историю с собачником. Полине не было его жалко. Одинаров виделся ей холодным черствым эгоистом, так и не повзрослевшим ребенком, забившимся под крышу, откуда с испугом глядел на мир. «Что жил, что не жил»», — вздохнула Полина Траговец, подумав, что Одинаров сам виноват в своих несчастьях, и что она очень на него похожа. Разве она уже давно не разошлась жизнью? Разве жизнь не была отдельно, а она отдельно? Полина возвращалась к годам, проведенным с матерью, которые носила, как платья из одного пыльного гардероба, и не понимала, кто уготовил ей такую судьбу. Почему ей только в Интернете достало решимости стать «Ульяной Гроховец»? Разве она не достойна большего?

Полина медленно перечитывала комментарии, следы умерших страстей, которые издалека казались немного наивными и совершенно не трогали. Даже переполох, вызванный историей «Раскольникова», выглядел смешным, будто бросили камень в курятник. «Сколько времени зря потратила, — подумала она. — Надо жить в домах и городах, а не в социальных сетях». Она вдруг поняла, что образ «Ульяны Гроховец», нарисованный ей подсознанием, вполне можно примерить и в реальной жизни. Только для этого необходимо уйти из Сети, чтобы не тратить все силы на виртуальное представление, чтобы весь пар не уходил в гудок. Полина так долго вглядывалась в старые сообщения, что буквы перед глазами стали сливаться, кружась, как рой пчел, они уже не складывались в нечто осмысленное. «Вот она, правда, — подумалось ей. — Ничего-то за ними не стоит, одна пустота». В приступе решимости она отменила подписку на сообщения в группе. Посидев с полчаса, она почувствовала, что отрезала часть жизни. Тогда, не удовлетворившись содеянным, она решила сжечь мосты и выбрала в меню опцию «Покинуть группу». Перед тем, как с ней проститься, Полина выставила напоследок от «Модэста Одинарова» открытку с котятами.

«Какие милые!» — написала ей «Дама с @».

«Очаровашки! — согласилась «Ульяна Гроховец». — Их непосредственность поражает, будто

В квартире было душно, и в августовском солнце, пробивавшем шторы, блестела медленно кружившая пыль.

— Вставай, уже много времени, — воскресным утром похлопала по одеялу жена Сидора Куляш.

— Времени много не бывает, — донеслось оттуда. — Его, как денег, всегда мало.

Огрызнувшись, Сидор Куляш продолжал лежать в темноте с открытыми глазами. Он вспоминал историю «Раскольникова», свой репортаж о нем, и то, какое впечатление произвел в группе. «Плевать, — успокаивал он себя. — Пусть думают, что хотят». Но ему было непривычно стыдно. Перед ним прошла вся его деятельность на канале — многочисленные интервью со знаменитостями, недостойными своей славы, опрос общественного мнения, которые вдруг напомнили ему детскую игру, когда, загадав желания, спрашивали: «В каком ухе звенит?» и, не дожидаясь, сами отвечали: «Правильно, в левом!», у него всплыли передачи, в которых черное по заказу белело, а белое — чернело, то есть все то, что носит благопристойное имя «политика».

— Если не мы, то другие, — подстегивало руководство.

— Лучше мы, — соглашался он. — Потому что мы лучше.

А теперь он всерьез задумался об ответственности, которую нёс, оккупируя чужое сознание, то, о чем сам много раз говорил вслух, и над чем в глубине смеялся. Что он проповедовал? За что ратовал? Разве ему нравилось то, чем он занимался? «Будешь потреблять — будешь потреблядь!» — стучало у него в голове, он ворочался с бока на бок, и ему не хотелось вылезать из-под одеяла. «Надо менять работу, — беззвучно шевелил он губами. — Иначе работа поменяет тебя». Сидор Куляш лежал в слепящей тьме и чувствовал себя постаревшим на десять лет.

Он опять и опять вспоминал интернетовскую группу. «И черт меня дернул, — думал он. — Они все живут по тем же законам. Что мне больше других надо? Кому я доказываю?» Не вылезая из-под одеяла, Сидор Куляш со всей силы врезал кулаком по подушке. Он вдруг живо представил заболевшего Модеста Одинарова, для которого начался обратный отсчет, мысленно примерив его судьбу. «И все приговоренные, — написал он ему тогда. — Считать ли дни от рождения или до смерти — не все ли равно?» Ему казалось, что эти отвлеченные рассуждения помогут Одинарову, который был для него лишь пользователем Сети, а теперь, вспомнив свой пост, Сидор Куляш застонал. От охватившего его глубокого отвращения к себе он снова ударил подушку.

«Боже, как я мог, как я мог… — шептал он. — Надо все срочно менять».

Что именно надо менять, Сидор Куляш не осознавал, как не представлял и каким образом сложится его дальнейшая жизнь, он думал о том, что на дворе было воскресенье, и видел в этом знак. Накануне, мучаясь бессонницей, он взял с полки первую попавшуюся книгу, ею оказался роман Толстого «Воскресение», и теперь он отождествлял себя с ее главным героем.

Жена открыла на кухне форточку, устроив сквозняк.

— Будешь завтракать?

Зажмурившись в темноте, Сидор Куляш на мгновенье снова погрузился в детство, когда бегал по берегу застывшего, никуда не звавшего моря, разделяя одиночество со стайками золотистых рыбок, пока мать скользила по нему равнодушным взглядом, и подумал, что так никуда и не делся с того пустынного, пахшего тиной пляжа. Под одеялом становилось жарко, по его жирному телу лился пот.

— Будешь завтракать? — снова позвала жена.

— С тобой всегда! — вскочил Сидор Куляш так резко, что у него закружилась голова.

Он вдруг понял, что у него больше никого нет, кроме этой располневшей, нелюбимой женщины, с которой придется делить остаток дней. «И это хорошо, — уверенно проговорил он про себя. — Слава богу, что так, могло быть и хуже».

Прежде, чем сесть за стол, Сидор Куляш дал себе слово больше никогда не появляться в группе, которая оставалась к нему равнодушной, как

Лето уже показало спину, и осень стреляла грозами из желтого пистолета. С уходом Даши Авдей Каллистратов одичал. Вставал он все позже, когда солнце уже проходило зенит, а бриться перестал, отпустив бороду, делавшую его похожим на черномора. Время Авдей Каллистратов проводил в бесцельной маете, вышагивая по квартире, пересыпал из пустого в порожнее песок прошедшего, в котором вместе с ошибками были похоронены последние надежды, и ему казалось, что жизнь, как незнакомка со страусовыми перьями над темной вуалью, промелькнула за окном, пока он сидел в грязном, прокуренном трактире.