Правда были и скептики, в том числе в МИДе, а среди них ведущие переговорщики по ядерному разоружению –Карпов и Квицинский. Их анализ показывал, что урвать что— либо нам вряд ли удастся. В таких переговорах больше заинтересован Советский Союз, и если уж кому— то придётся платить, то это будет Москва.

Прежде всего потому, что в её интересах остановить или хотя бы задержать развёртывание американских Першингов в Европе. А отсутствие переговоров по стратегическим вооружениям может нанести серьёзный ущерб интересам СССР. Американцы не ратифицировали Договор ОСВ— 2, и паритет по стратегическим вооружениям, которого так долго добивалась Москва, может быть нарушен ими в любой момент. Тогда нам придётся браться за создание новых программ вооружений, а это грозит серьёзными последствиями для советской экономики. Тем более что рейгановская программа СОИ ставит под вопрос дальнейшее существование Договора по ПРО.

Отказ от переговоров был невыгоден нам и с политической точки зрения. Общественное мнение на Западе всё больше осуждало Советский Союз, и движение против размещения американских ракет пошло на убыль.

Но голос скептиков услышан не был. В середине ноября Политбюро утвердило эту расплывчатую формулировку, но одновременно поручило Громыко на встрече с Шульцем добиться более приемлемой формулы предмета переговоров, особенно в отношении космоса. И уже 17 ноября посол Добрынин передал послание Черненко Рейгану с согласием приступить к новым переговорам, как по ядерным, так и по космическим вооружениям.

После краткого обмена мнениями между Москвой и Вашингтоном было опубликовано сообщение, что для выработки совместного понимания целей и предмета этих переговоров Шульц и Громыко встретятся в начале следующего года в Женеве. В общем, предстоял большой торг.

Таким путём Советский Союз возвращался за стол женевских переговоров.

* * *

Время шло и растянувшееся угасание Черненко превратилось в агонию режима. 20 декабря умер Устинов[95]. Но Москва уже настолько привыкла к похоронам советских руководителей, что на его смерть и внимания особого не обратили. А вот Андрей Андреевич сильно переживал. Устинов, пожалуй, был единственным человеком, к которому он питал нечто вроде дружбы — больше даже чем к Андропову. Хотя надо сказать, что сталинская школа напрочь вытравила у Громыко такие обычные человеческие чувства, как дружба, товарищество и любовь. Однако все последнее десятилетие они держались друг за друга. Вместе определяли жесткий советский курс в международных делах, вместе задумали и осуществили вторжение в Афганистан, размещение средних ракет в Европе, уход с женевских переговоров, хотя Громыко все это не особенно нравилось. Но он соглашался с ними, потому что всю жизнь старался быть на стороне сильных. И вот теперь его друзья — приятели предали его: один за другим ушли в небытие — сначала Андропов, а потом Устинов, оставив его одного с их воинствующей политикой на руках. И что же теперь — ему одному отдуваться за всех?

Но это не было в характере Андрея Андреевича. По своей натуре он не был борцом. Да и надежной опоры в Политбюро у него теперь не было. Так, один только имидж старейшего члена советского руководства, патриарха советской внешней политики. Но там все были старейшие и патриархи, а провалы в международных делах становились все более очевидными даже для кремлевских руководителей.

В общем, в воздухе запахло переменами. В МИДе первым показателем этого стало поведение заместителя министра Ковалева — активный, энергичный, постоянно стремящийся быть в первых рядах — он неожиданно затих, забился в угол своего кабинета на 7 этаже и перестал решать какие— либо дела — даже касающиеся любимой Европы.

Для всего МИДа это был сигнал — Ковалев всегда служил своего рода барометром на Смоленской площади — положение Громыко зашаталось и «верный» Ковалев умывает руки. Анатолий Громыко, сын министра, с которым мы вместе учились в институте, сказал мне в те дни в сердцах:

— Отец столько сил вложил в Ковалева, чтобы поднять его, а он не оправдал надежд.

* * *

Новый 1985 год мидовская верхушка по традиции собралась встречать в загородном особняке МИД — «Мещерино», бывшей даче Калинина и Димитрова. Туда допускался только узкий круг избранных — заместители министра, некоторые члены Коллегии, помощники министра. Сначала мужчины шли париться в сауну, а потом вместе с женами и детьми встречались за огромным столом, уставленном обильными русскими закусками. Первый тост, еще прощаясь со старым годом, полагалось произносить самому старшему из присутствующих заместителей министра. По традиции он должен был предложить выпить за здоровье ныне здравствующего Генсекретаря ЦК КПСС, а потом за нашего любимого Андрея Андреевича. Но на этот раз почему— то никто выступать не захотел. Воцарилась неловкая тишина, которая, правда, воспринималась с ухмылками — дипломаты понимали в чем дело. И тогда кто— то предложил:

— А пусть самый маленький за этим столом предложит тост.

Поднялся мой сын Алёша -худенький мальчик восьми лет, явно смущенный столь высоко оказанной ему честью, и тоненьким голоском произнес: За счастье!

Все с облегчением выпили, и только академик С.Л. Тихвинский громко сказал:

— Боже, до чего же мы докатились — уже детей маленьких подставлять начали.

* * *

В первых числах января 1985 года мы, три переговорщика — Карпов, Квицинский и я — сидели у себя в 727 комнате на 7 этаже высотного здания МИД и готовили материалы к встрече Громыко с Шульцем. Было ясно, что в Женеве Громыко пойдет на уступки, что прерванные переговоры там скоро возобновятся и на них снова будут обсуждаться и стратегические вооружения, и ракеты средней дальности.

Карпов был в расстроенных чувствах:

— Ну, что я скажу другу Рауни,[96] — рассуждал он, — ведь прямо как в том анекдоте: Сидят два гусара в русском провинциальном городке — делать нечего, пойти некуда, всё, что можно, уже выпито. В общем, скука. И тут один из них, совсем одуревший от выпитого, предлагает: Давай на спор, я тарелку дерьма съем.

Другой говорит: Не съешь! Поспорим на 100 рублей.

Денщик приносит тарелку дерьма. Первый гусар берет ложку... и съедает дерьмо. Делать нечего. Второй гусар достает из кармана 100 рублей и отдает их первому. Но денег жалко, и он говорит: Подумаешь, за 100 рублей и я бы съел.

Другой хорохорится: Не съешь!

Опять поспорили на 100 рублей. Денщик приносит новую тарелку дерьма. Теперь второй гусар берет ложку и съедает. Первый гусар достает из кармана ту же 100 — рублевку и возвращает ее. Потом оба смотрят друг на друга и изумлением и говорят: Послушай, а за что же мы с тобой дерьмо ели?»