Оле-Лех посмотрел на Тальду, тот все понял, чуть опустил глаза и тут же пошел следом за Сиверсом с его двумя утешителями. Ректор проводил их задумчивым взглядом, а потом спросил вдруг очень коротко:

– Деньги у тебя с собой, сэр рыцарь?

Оле-Лех потянулся к мешочку на поясе, но декан был более разумен, а потому высказался резковато:

– Нет, не здесь. Мы все же в университете, рыцарь, где все обо всем знают и все замечают, и это будет слишком… заметно. Уже завтра о нашей интриге станет известно последней студенческой прачке, если не всему городу. Нам следует пройти в кабинет почтеннейшего ректора.

– А заодно мы сможем и по стаканчику пропустить, чтобы отметить такую жаркую дискуссию, которой стали недавно свидетелями, – заговорил ректор по дороге, и теперь его никто не прерывал, потому что все было решено.

Вот и пришлось Оле-Леху отправиться с обоими почтенными учеными и преподавателями в кабинет ректора Субареца, где он, уже не опасаясь студенческих прачек, выложил на ректорский стол, на редкость обширный, из черного южного дуба и светлой северной березы, мешочек с золотыми. Ректор тут же, не считая, убрал деньги куда-то в ящик этого необъятного стола, причем с замками он возился так долго, что Оле-Лех понял: простому воришке делать с этим столом нечего, он поддастся взлому не легче иного ящика с казной, сделанного из лучшей стали.

Пить с ректором и деканом, которые были счастливы, по-настоящему счастливы тем, что пополнили кассу университета таким простым и бесхлопотным образом, он все же не стал. Ректор уже утомлял его, да и декану Гарву становилось неприятно его видеть как живое напоминание того, что он расправился с коллегой всего лишь за презренные деньги, хотя бы и за значительные деньги, которые позволят ему и ректору получать причитающееся жалованье в течение последующего полугода.

Поэтому рыцарь откланялся и вышел от университетских начальничков, взмахнув руками, словно стряхивал воду, как после значительной мускульной нагрузки. В архитектуре университетских коридоров и переходов, кажущихся бесконечными, он не очень хорошо разбирался, лишь чувствовал направление, куда следует идти, и потому немного заблудился, но все же вышел во внутренний дворик, из которого арочные ворота с какими-то грустными барельефами вывели его на улицу. Тут рыцаря неожиданно поймал какой-то студиозус, который смотрел все время почему-то на левый локоть Оле-Леха, и скороговоркой доложил:

– Этот твой… негр, сэр, передал, чтоб ты шел за мной. Они в кабачке «У трех сестер» засели, я провожу тебя, а потом и наши подтянутся, как договорено.

Он что-то еще говорил, но рыцарь уже не слушал, просто шагал за пареньком, удивляясь тому, как все здешние, даже такие вот недоросли, хорошо, хотя и немного грязновато, одеты, как они небрежно ходят и говорят, словно их никогда никто не воспитывал по-настоящему, как и положено – на плацу, в тренировочном зале, на ристалище, в духе подлинной дисциплины. Пожалуй, из таких вот ребят настоящих солдат получить уже невозможно, они слишком привыкли к свободе и разгильдяйству, необязательности и безответственности. Таким и оружие давать в руки бесполезно, они не поймут, какую это накладывает ответственность.

В кабачок они тем не менее пришли, и действительно, на вывеске были изображены три какие-то длинноволосые фурии, причем их улыбки, тщательно изображенные неведомым художником, больше походили на оскал. Юноша объяснил:

– Я туда пока не войду, сэр, мне приказано подождать наших, чтобы… Ну как твой негр просил, чтобы мы гомонили и продолжали смеяться, да?

Все-таки очень толково с этими ребятами поговорил Тальда, решил Оле-Лех. В кабачке было почти пусто, и были на столах скатерти – удивительнейшая штука, если вдуматься, ведь их нужно было стирать едва не за каждым посетителем, чтобы они не выглядели совсем уж неопрятно. В углу сидели три какие-то дылды с младенческими лицами, за другим столом хлопотала девица в почти белом фартучке, кокетливо обтягивающем ее бедра, но во втором зальчике, под окошком с улицы, сидела вся троица профессоров. Сиверс прятался в углу, ему и выбраться было невозможно, не подняв с лавки одного из своих друзей.

А наискось от них расселся Тальда, с видом бездумного гуляки подливающего себе в роговой стаканчик красное вино из темно-синего глиняного кувшина. Перед ним лежала доска с нарезанным хлебом, а сбоку была вверх донышком перевернута еще одна роговая кружечка. Оле-Лех прошел, уселся перед вторым стаканом, перевернул, налил и выпил с удовольствием. Вино было кислым и резким, северным, едва ли не обжигающим. Но послевкусие возникало приятное, словно бы язык и небо начинали дышать.

– Докладывай, – потребовал рыцарь.

– Все идет, как положено, сахиб. Студиозусы вот-вот подойдут, продолжат громогласно говорить о том, как наш Сиверс опозорился, и хохотать будут до упаду. А эти, – Тальда кивнул в сторону друзей географа, – сейчас должны уговаривать его куда-нибудь на время уехать, чтобы все улеглось, значит.

– Как они пьют?

– Да не то чтобы очень, сэр. Сиверс всего-то пару стаканчиков пригубил, его утешители, – орк хохотнул, показав на миг крупные, желтоватые зубы, – пьют больше, но подливают ему слишком заметно. А в остальном – как ты приказал.

– Хотелось бы, чтобы он не ушел, – пробурчал Оле-Лех.

– Ну и что, если уйдет? Мы за ним отправимся, ведь ты хотел, чтобы его в покое не оставляли.

– И было бы совсем неплохо, если б он напился, – добавил рыцарь.

Служанка, все время пытаясь убрать черную свою прядку с щеки, странно дуя кривовато вытянутыми губами, принесла несколько тарелок, причем некоторые были по-жонглерски поставлены на локти. В них было мясо в густой подливе, крепко заправленное зеленью, еще она принесла глиняную расписную доску с тонкими ломтиками сыра. На этой же доске имелись две большие двузубые вилки, несомненный признак цивилизации, правившей в Шоме свое торжество. Чуть качнув бедрами и все же убрав непокорную прядь пальцами, она произнесла неожиданно густым девчоночьим баском:

– Если господам еще че понадобится, так я тута, только кричите громче, а то у нас на сковородках на кухне шкварчит очень.

Оле-Лех проводил ее взглядом, в котором появилось очень необычное для него выражение. Тальда заметил это и нахмурился, поглядывая, как юбка девчонки покачивается под завязкой ее дурацкого фартучка.

– Наши-то, поди, лучше школены, – сказал оруженосец, макая хлеб в подливу.

Рыцарь тоже попробовал есть, подлива и мясо оказались вкусными и нежными, лишь сильно наперченными. Такое мясо можно было залить только вином, немалым количеством вина.

Оле-Лех ел и с удивлением прислушивался к себе. Все было странно в этом северном городе, и люди, по всем меркам, даже самые неглупые и образованные из них, были в общем-то вульгарны. Но что удивительно, эта их вульгарность, излишняя свобода в отношениях, по мнению Тальды, и даже их некая внутренняя живописность, которую оруженосец пока не замечал, начинали нравиться рыцарю. Он бы мог примириться с этим, мог бы тут жить, для пробы – некоторое время, но не исключено, что и вовсе захотел бы в старости здесь поселиться.