Слово за слово, и на лице Крэйга определилось выражение бешено горделивой и уже ничем, кроме себя самой, более не дорожащей, только самое себя признающей мужской злобы; она может стать опасной для нас, однако без нее мы не выдержали бы ни одного боя – хоть в атаке, хоть в защите, хоть за Отечество, хоть за бабу. Крэйгу наверняка почудилось, будто необъявленное препятствие заробело его, что оно вот-вот исчезнет, если его как следует припугнуть. Он ощерился, повел плечами, заложил изогнутые большие пальцы в карманы штанов, угрожающе перекачнулся раз-другой на каблуках.

– Все еще хочешь посмотреть? Давай!

Я сказал, что высоко ценю его готовность и согласие помочь, но, пожалуй, действительно не следует глазеть на неоконченную живописную работу, тем более если сам живописец так настойчиво этому препятствует.

Нет худа без добра. Должно признать, что в своей совокупности слова и поведение Крэйга действительно пошли мне на пользу. Не то чтобы я в точности разгадал всё, что он хотел мне сообщить, пустясь, например, излагать свои взгляды на мировоззрение умершего философа-антиглобалиста – или даже еще прежде, открывая мне подробности своего эксперимента с винами. Нельзя исключить, что и в том, и в этом случае, – до того мгновения, когда на Крэйга насели , – в начальном посыле его содержались кое-какие адресованные мне сообщения – да там же и остались. Потому что владелец галереи «Старые Шляпы» все еще недостаточно разбирался во вселенских заговорах, о которых любил поболтать с фон Зоммером. Ведь эти заговоры не были направлены против него лично, и он, насколько я мог судить, еще не испытал их настоящего воздействия на собственной шкуре.

Его переживания – были только цветочки.

Т. е. покуда – в сравнении с моими обстоятельствами – все эти с недавних пор причиняемые ему душевные неудобства, косвенно связанные с событиями, что разыгрались вокруг одной-единственной картины в его музее-галерее, являлись сущими пустяками.

Итак, Нортон Крэйг не сбил меня с толку. Напротив, наш разговор, получивший столь неожиданное (думается, для нас обоих) завершение, содействовал тому, что я смог не только перевести дух, но и сообразить преимущества теперешнего моего положения.

Здесь, вот уже в который раз, я вынуждаюсь прибегнуть к развернутой метафоре.

Подобно большинству несчастливых людей, я воспринимаю судьбу по образу и подобию вздорного и капризного начальника, который не питает ко мне симпатии, а потому никогда не упускает случая, чтобы поставить меня на место. В таких условиях о продвижении по службе мечтать не приходится; хорошо еще, что тебя хотя бы терпят и не гонят вон. Ни малейших возможностей получить другую работу у тебя нет, потому что иные источники существования – даже не предусмотрены. Приходится как-то устраиваться. И для этого очень важно не допускать в себе возникновения и развития чувства ненависти к обидчику, т. к. он, обидчик, тотчас же его обнаружит, и тогда уж вам придется совсем плохо. На повседневном уровне этот феномен хорошо известен, отчего большим спросом у нас пользуются специальные пособия, напр. «Как полюбить своего босса?» или «Как приобрести доверие и уважение руководства?». Среди прочего там указывается, что скрытностью и притворством делу не поможешь. Если ты не остережешься и позволишь ненависти и презрению к тому, кто начальствует над тобой, укорениться в твоем сознании, тебя рано или поздно выведут на чистую воду. Единственный выход в том, чтобы научиться если и не полюбить начальника в буквальном смысле слова, то по меньшей мере как-то упростить его личность, свести ее до персонажа телевизионного фильма – и возбудить в себе кое-какую симпатию к этому персонажу, пускай даже с примесью снисходительной насмешки над некоторыми его слабостями и чудачествами. А разве мы сами свободны от слабостей или не подвержены чудаковатостям?

Эти рекомендации как нельзя лучше подошли бы к моим обстоятельствам, но, увы, я так и не научился им следовать. Я ненавидел свою судьбу и не терял надежды когда-нибудь с ней расквитаться. К тому же я никогда не разделял утешительного античного заблуждения, согласно которому судьба (Фатум) сильнее самих «богов». Все это могло бы плохо закончиться, но до сих пор меня всякий раз выручал развитый инстинкт самосохранения. Благодаря ему я и придавил утвердившуюся было в моем сердце ненависть, противопоставив этой ненависти – спасительное чувство безоценочности . Иначе сказать, я обрел способность не прилагать вообще никаких оценочных шкал к тому, что проделало и продолжает проделывать со мной Начальство, пользуясь тем, что я все равно не могу уволиться.

Это, конечно, было не слишком легко – и постоянно требовало особенной утомительной дисциплины.

И вот, к самому концу переданного здесь моего разговора с Крэйгом, ко мне вдруг неведомо откуда пришло твердое осознание того, что «Прометеевский Фонд», кажется, предлагает мне своего рода другую работу , какой-то иной вариант трудоустройства, и кто знает – может быть, теперь мне уже не придется так постыдно корячиться, старательно соглашаясь со всем, что только ни вытворяет со мною мой нынешний подлый чудаковатый Начальник.

Я, кажется, впервые в жизни мог выбирать.

Пребывая в таком настроении, я даже счел допустимым безотлагательно побывать в редакции, где не появлялся уже более недели, ссылаясь на распространенную в те дни желудочную инфекцию; подготовленные материалы я начитывал по телефону, а возникающие при этом недостатки качества приходилось исправлять звукооператору.

Первоначально я намеревался дождаться встречи с моим будущим куратором и только потом посетить Марика. От него уже приходили ко мне краткие электронные весточки, в которых давались кое-какие, в шутливой манере оформленные рекомендации насчет того, чем предстоит мне заниматься в «Украшке». Но, только что найдя в себе достаточно силы отказаться – в твердой надежде на большее – еще раз взглянуть на портрет А.Ф. Чумаковой, я решил заодно преодолеть и снедающее меня тягостное, боязливое ожидание вспышки недовольства, которая наверняка разразится, едва я сообщу редактору о своем решении не ехать на конференцию. Еще утром я сознавал, что благоразумней было бы не торопиться с этим заявлением, хорошенько подготовиться к нему, всесторонне оправдать его какими-либо причинами, связанными со здоровьем; иначе говоря, изыскать способы к смягчению последствий моего отказа от служебной командировки. Но после полудня, не позволив себя заболтать в «Старых Шляпах», я уже не видел причин, которые вынуждали бы меня к дальнейшему промедлению.

Моя обычная утренняя прогулка в Астории была по необходимости краткой. Поэтому, очутясь на Манхэттене, я не стал отказывать себе в удовольствии пройтись по Центральному парку. Двигаясь по восточной стороне острова, я довольно скоро добрался до цели и, с немалым трудом пристроив автомобиль на 74-й улице, пешком двинулся к малому озерцу, известному как Водохранилище. Возможно, мне следовало бы отправиться дальше на запад, к большому озеру, где все и всегда представлялось мне несравненно утешительней, но там бы я, пожалуй, присел у самого берега и надолго задремал, позабыв о намеченных планах.

Едва я приблизился к ограждению, препятствующему слишком близкому соседству с водой, как из кустов раздались звуки, напоминающие телефонный сигнал вызова, каким он подавался еще в 80-х годах, и ко мне наперерез решительно устремилась здешняя птица – одна из тех, что я издавна предполагал показать Сашке Чумаковой. Это был мужского пола red-winged blackbird, т. е., как объясняет нам автоматический переводчик, красноплечий черный дрозд/трупиал. Такое наименование нельзя признать вполне точным. Справедливо, что самец этой породы был черным, словно затянутым в аспидный, тускло-переливчатый, струйчатый шелк, однако же цветные шевроны на его плечах-крыльях бывают не цельно красными, но с лимонно-желтой выпушкой, впрочем, разнящейся по своей ширине от дрозда к дрозду.