Обитатели Центрального парка часто оказываются избалованными и требовательными, но при этом далеко не лишенными наблюдательности. Еще издали красноплечий догадался, что у меня нет при себе ничего съедобного. Сразу потеряв ко мне интерес, он демонстративно клюнул какую-то песчинку и повернулся ко мне хвостом.

Но этим не обошлось. Стоило мне сделать шаг, как буквально к самому моему лицу – отчего я отшатнулся и чуть вскинул руки – подлетела и затрепетала в воздухе подруга красноплечего. На столь близком расстоянии я не мог рассмотреть ее подобающим образом, тем более что она не замерла на месте, а непрерывно пританцовывала, совершая мелкие петлеобразные движения. Лишь когда общительная птица, т. с., оказалась в афелии избранной ею орбиты, я заметил, что она пристально смотрит на меня своими сильно подведенными к вискам, как у эстрадных певиц моей молодости, крошечными зенками. В отличие от самца, эта особа была окрашена в скромные, но графически совершенные серые и шоколадные тона.

– Нету, – сказал я ей по-русски. – Рад бы угостить, но нема ничего.

И для лучшего уразумения сказанного покачал головой.

– А ничего и не надо, – дали мне понять. – Я так…

И не открыв, что же значило произошедшее, птица улетела.

Эта райская сцена отчего-то показалась мне вредной, даже опасной для здоровья. Я двинулся было по тропинке между деревьями, но по прошествии минуты меня еще крепче обескуражила иная встреча – с грузной, весьма пожилой дамой, неприлично одетой в едва ли не достигающие паха шорты и пеструю безрукавку. Дама двигалась быстрыми зыбкими шагами, оборачивая то влево, то вправо свою скорбную, встревоженную внешность – и при этом ритмически восклицала: Бэйби, где ты?! Бэйби, где ты?! Призывы ее не содержали в себе даже самомалейших признаков надежды на то, что утраченное существо – скорее всего, собака, но, возможно, и внучка/внук?! – на них отзовется. Я чуть было не обратился к потерявшей с предложением о помощи, хотя все вокруг подтверждало, что любые поиски наверняка останутся безрезультатными.

Прогулка продолжалась. Но т. к. меня охватило хорошо мне знакомое гадкое сотрясение душевных перепонок (из разряда того, с чем недавно познакомился и Нортон Крэйг) – оно тотчас распространяется по всем органам чувств и в первую очередь влияет на зрение, отчего в глаза сверкает попеременно то белым, то черным, – надо было найти способ рассеяться. Ни за что нельзя было уступить этим (или любым другим, которые могли последовать) знамениям-намекам.

Я присел на скамью, пожертвованную Центральному парку разветвленным семейством Гернстин, – и дозвонился до Александры Федоровны. Как обычно, все то, в чем застал ее мой звонок, передалось мне в предшествующие нашему разговору мгновения – покуда я расчищал медной монеткой цифровой ряд на карточке и воспроизводил его, с трудом попадая пальцами по нужным кнопкам, которые были чересчур мелки, а затем набирал и собственно телефонный номер; процедуру пришлось повторять, т. к. я допустил какую-то ошибку при наборе кода. Проделывая все это, я уже понимал, что решение позвонить не относилось к разряду удачных.

/…/

– Устала я, Колька. Устала я носить тяжести: вроде всего берешь понемногу, картошки килограмма два, лук, собаке [немолодой кобель по кличке Чижик] куриные головы – я ему варю с овсянкой /…/

Тихо, сосредоточенно, очевидно, стараясь ничего не пропустить, Сашка перечисляла все прочие купленные ею съестные припасы, их наименования, вес и стоимость, которая постоянно росла. О наиболее выгодных, равно как и наиболее затратных, но неизбежных приобретениях упоминалось особо. Такого рода хозяйственные темы мы обсуждали всё чаще и чаще. Сперва я лишь поддакивал Александре Федоровне, но постепенно и сам с охотой втянулся в анализ цен на продукты питания в магазинах и на рынках Нью-Йорка сравнительно с…евом.

– К вечеру я никакая , Колька. Ты можешь меня представить… никакой ? Я счел за лучшее промолчать, потому что ничего подобного не представлял – и не знал даже той эпохи, в продолжение которой Сашка усвоила словцо «никакая». Вероятно, многие оттенки его значений были от меня скрыты. Иногда говорилось еще отвратительней: « в кусках ». И, наконец, мне было нечем возразить на ее слова, опровергнуть эти приводящие меня в истребительную тоску перечисления неподъемных, дурно пахнущих покупок, которые Сашке приходится волочить с места на место. Ведь я не обладал возможностью поделиться с нею даже малой толикой той веселой, гладкой и безотказной жизни, по которой вместе с другими моими соотечественниками тосковала Александра Федоровна, не подозревая, что такой жизни просто не существует. И уж тем более я ни за что не решился бы открыть Сашке правду – и попытаться разуверить ее. Она осталась бы в убеждении, что либо я и сам лишен доступа к этой вожделенной жизни, либо стараюсь ее утешить. Мне оставалось только, ничего ей не объясняя, молча ходить за провизией самому, что не составило бы никакого труда. Но для этого-то я должен был приехать. И, разумеется, я мог бы с удовольствием принудить себя к поездке. Я был готов к ней. На этот случай я заранее создал в себе про запас движущуюся панораму встречи. Уже не раз я приводил ее в действие, отлаживая и внося в систему всё больше и больше мелочей, – и для этого никакой фотографии мне не требовалось.

/…/ – Колька!

Я обернулся – и увидел даму: довольно статную, все еще приятно-округлую в бедрах, разве только несколько утратившую достаточную отчетливость границ заметного своего тела на фоне гулкого и суматошного пространства, наподобие аэропортов и вокзалов из прежней моей жизни; даму с кротким, растерянным и несколько набрякшим белым лицом. Ее волосы, остриженные до плеч, были выкрашены под «венецианское золото». Дама была облачена в темного окраса свободное платье до щиколоток и светлый жакет. Она смотрела на меня несомненно Сашкиными, но утратившими все, кроме главного, прозрачно-зеленого, оттенки глазами, полными слез, – и звала узнать ее.

Здесь дальнейшему передвижению измышленных мною фигурок воспрепятствовал лукавый помысел: Сашка могла приболеть, простудиться и, не желая показываться мне после стольких лет разлуки какой-нибудь этакой чихающей, кашляющей и сопливой, попросила тетю Таню, т. е. маму, Татьяну Алексеевну Чумакову – у меня сохранилась достаточная память на имена, – встретить знакомого ей Колю Усова, принять от него сувениры – сувениров при мне было великое множество – и передать какое-нибудь письмецо, извещение со смешной картинкой, что она, Сашка, меня повидает на обратном моем пути – ведь мне лететь назад в Нью-Йорк всего-то через две недели; а она тем временем успеет победить свой вирус или катар верхних дыхательных путей. Но тогда почему тетя Таня плачет?

Здесь я спохватывался, но всякий раз мне надо было употребить значительное усилие, чтобы механизм задвигался вновь, но уже без перебоев.

/…/ – Колька!

– Здравствуй, Сашка! – отозвался я и, переместив кладь на левую руку – благо саквояжи, как маленький, так и побольше, были о четырех колесиках, с устойчивыми выдвижными оглоблями, – обнял встречающую меня женщину правой, стараясь не ощутить, что́ там есть под ее одеждой. – Сашка, ты совершенно замечательно сохранилась!