Рут получила эту квартиру в наследство от дальней родственницы. Воистину негаданная удача. Ку’дам — это не абы где! Помещение в хорошем состоянии, площадью как минимум пятьдесят квадратных метров, разделенных на гостиную и мастерскую — Рут в спальне не нуждалась, она спала на полу у ног своих скульптур.

Проходя через двор вместе с гигантом, неизменно следовавшим по пятам, Минна радовалась, что вновь оказалась в этом чудесном месте, где не была уже больше двух лет. По сути заточенная в Брангбо, она вообще забыла, что такое радости Берлина.

Лестница вилась вокруг светового столба. С каждой ступенькой возникало ощущение, будто тебя все плотнее окутывает сотканный из солнца плащ. Греза жизни, жизнь грезы, богемное существование с минимумом потребностей и максимумом желаний. Такова была жизнь художника, какой ее представляла себе папенькина дочка, а на деле совсем недавно это было повседневной жизнью Рут.

Квартира находилась на шестом этаже, прямо под крышей.

— Вы уверены, что она дома?

— Уверена. Я знаю ее распорядок дня. После полудня она работает для себя.

— Вы так и не сказали мне, что она рисует и что лепит.

— Сейчас сами увидите.

Они двинулись по узкому коридору. Да уж, комфортом здесь и не пахло. Уборные на лестничной площадке, а еще Минна вспомнила, что кухня Рут такая тесная, что там невозможно ничего приготовить, кроме блинов. Настоящая роскошь заключалась в другом: жить над Ку’дам, свободно заниматься своим искусством, наблюдать в окно за берлинцами, видеть с высоты суету толпы у себя под ногами…

Они несколько раз постучали. Никакого ответа.

— Придется подождать ее. Я уверена, что она скоро появится. Или я спущусь и спрошу у консьержки. Мы…

Бивен достал из кармана своего роскошного мундира связку отмычек. Не говоря ни слова, он склонился над замочной скважиной, как простой домушник.

В этой картине Минне открылась истинная сущность всех этих ряженых нацистов. Шайка мелких хулиганов, укравших власть и теперь грабивших страну, хозяевами которой стали.

— Прошу, — бросил Бивен, не сумев сдержать удовлетворенной улыбки.

Нацист шагнул было в квартиру, но Минна, охваченная необъяснимым чувством стыдливости, оттолкнула его и первой переступила порог. Рут Сенестье всегда говорила: «Когда преступна сама полиция, чем ты невиновнее, тем больше твоя вина».

Она зашла в маленькую гостиную и застыла на месте. По стене напротив — той, где Рут повесила несколько окантованных карикатур, которыми особенно гордилась, — шла вертикальная кровавая полоса, доходящая до самого потолка.

На полу у журнального столика — скорчившееся тело Рут. Горло перерезано. Располосованная плоть — как чудовищная смеющаяся пасть, где вместо зубов — видневшиеся в глубине раны шейные позвонки. Почти отделенная голова соединялась с остальным телом только тканями затылка.

Рут словно замерла в конвульсии: ноги поджаты к торсу, правая рука вывернута раскрытой ладонью вверх, другая протянута перпендикулярно телу в луже крови, растекшейся почти на метр вокруг.

— Ничего не трогайте, — приказал Бивен.

На этот счет можно было не беспокоиться: Минну парализовало. Обводя взглядом гостиную словно в поисках поддержки — или подтверждения, что все увиденное лишь кошмарный сон, — она заметила на вешалке плащ и берет. Да, прошлой ночью Мраморный человек хотел убить именно Рут. И пришел сюда закончить то, что не удалось накануне.

Минна рухнула на пол.

— Возьмите себя в руки, черт подери. Это точно Рут Сенестье?

Она смогла только кивнуть. Бивен схватил ее за руку и одним рывком поставил на ноги.

— Сядьте и не двигайтесь. Я принесу вам воды.

Она увидела, как он достает оружие, и бессильно оплыла на стуле. В глубине души она еще до конца не понимала, что произошло вчера и чего она избежала. Лежащий перед ней труп Рут наглядно призывал к ясности.

Вернувшись со стаканом, Бивен замер на месте:

— А это что?

Офицер смотрел прямо перед собой на приоткрытую дверь.

— Ее мастерская.

— Я говорю о стене.

Он сунул ей стакан и подошел ближе. Минна отпила большой глоток и двинулась следом. Оба остановились на пороге. Комната была не очень большой и вся загромождена более-менее законченными произведениями, расставленными по полу среди тряпок и тазов.

На мольбертах картины, вернее, рисунки, легкими штрихами изображавшие бледных, чуть ли не прозрачных женщин. Скульптуры не имели к этому отношения: маленькие животные из гипса, бронзы и раскрашенного дерева, водруженные на свои подставки и словно оцепеневшие от головокружения.

Но Бивен смотрел на другое: на стене висела серия гипсовых масок. Обезображенные мужские лица, продырявленная, растрескавшаяся, разъеденная плоть. Чудовищная мешанина из кожи, мускулов и раздробленных, перемолотых, сплавленных костей.

— Я же говорила вам, что Рут работала в Красном Кресте, — повторила Минна. — Это муляжи обезображенных солдат.

— Вы говорили о протезах…

— Именно. С помощью этих муляжей она изготавливала кожаные маски, чтобы…

— Вернуть им человеческий облик?

— Ну да.

Минна прямо-таки воочию видела, словно это отпечатывалось у него на лбу, как в голове у Бивена с молниеносной скоростью одна мысль сменялась другой. Она догадывалась, что при слове «протез» нацист представил себе систему резиновых стяжек и металлических передач, то есть сложные механизмы, позволяющие калекам снова двигать челюстями или просто удерживать выражение лица.

— Вы можете идти? — вдруг спросил он.

— Думаю, да.

— Тогда поможете мне.

— В чем?

— Сейчас объясню, — выдохнул он, протягивая ей пару перчаток.

— Что вы здесь делаете?

На пороге его двери стояли Бивен и малышка фон Хассель, по-прежнему прелестная, несмотря на свои шмотки уличного художника.

— У тебя пациентка? — спросил нацист.

— Конечно. А что?

Офицер отстранил его и зашел.

— Отправь ее. Нужно поговорить.

Симон посмотрел, как Минна послушно следует за гестаповцем. Она казалась оглушенной, будто ей на голову свалился кирпич с Рейхстага. Бивен вроде тоже чувствовал себя не в своей тарелке. Чего от него хотят эти два вестника бедствий в шесть часов вечера?

— Пройдите в приемную, — приказал он.

Он выпроводил пациентку, истеричку из Шарлоттенбурга, беседу с которой он даже не записывал, — одно это показывало, какой интерес она представляла.

Вернувшись, он потупился и некоторое время разглядывал, как грубые сапоги гестаповца попирают его кубистский ковер, а кукольные туфли Минны елозят по симметричным узорам.