«Вот, значит, как, – думала она. – Вот, значит, как кратко это было. Бред, морок, ну пусть даже страсть, пусть какая-нибудь возвышенная даже страсть. Но как же кратко она, оказывается, была задумана! Она ведь с самого начала была задумана именно так, кратко, теперь-то я это понимаю».

Ольга шла к себе на Ермолаевский переулок. Солнце уже клонилось к закату, наливалось алым, плясало яркими сполохами в стеклянной стене синагоги на Большой Бронной. Мысль, пришедшая к ней, так поразила ее, что она остановилась у синагогальной ограды; охранник посмотрел на нее с подозрением.

«Ведь это все равно было бы так! – потрясенно думала Ольга. – Неважно, как мы с ним провели бы этот год. Может, мы встречались бы, может, даже каждый день бы встречались – это ничего не изменило бы. Вдруг в один день что-то переменилось бы во мне, и он стал бы мне не нужен. Или я стала бы ему не нужна. Или оба одновременно. Без всякой его вины, без моей вины – просто мы опять стали бы друг другу чужими, какими и до этого были. Но что же было бы, если бы к тому времени я…»

Она вздрогнула, представив, что разрушила бы все, что было ей дорого в жизни, что и составляло ее жизнь, а через год оказалось бы, что она осталась один на один с совершенно чужим мужчиной, который не вызывает у нее не только любви, но даже обычного человеческого интереса, потому что в нем нет ничего, что могло бы у нее такой интерес вызывать, и только безумие страсти, да-да, именно так, глупо и пошло, – только состояние слепой физической страсти не позволяло ей с самого начала это заметить.

Сейчас она не чувствовала ничего, кроме опустошения; прошедший год был словно выбит из ее жизни. И если бы она провела этот год с Сергеем, то чувствовала бы теперь то же самое.

«Тогда я не понимала, зачем расстаюсь с ним. Мне казалось, я делаю что-то ужасное, я мучилась, болела. Мне казалось, я отказываюсь от любви. Но, значит, это и не было любовью, не может быть, чтобы любовь была такой короткой, такой… куцей. Бог меня уберег, не иначе».

Охранник уже шел к ней, сурово насупясь. Ольга отпустила прутья ограды, в которые, оказывается, вцепилась, и, успокаивающе кивнув охраннику, пошла дальше по Большой Бронной к Патриаршим.

Она шла по любимым своим, с рождения и даже, может быть, до рождения знакомым улицам, и сердце ее было переполнено счастьем таким родным и одновременно новым, какого она не знала прежде.

Избавление от морока было таким полным и всеобъемлющим, что, конечно, коснулось и ее работы. Только сейчас Ольга осознала, что все время своей изматывающей любви – вернее, того, что казалось ей любовью, – работала в институте как робот, выполняя привычные действия без какой-либо душевной отдачи и стараясь свести эти действия к минимуму.

А теперь она погрузилась в работу с удовольствием, даже с самозабвением. В молодости, только начиная преподавать, Ольга была захвачена этим так, что ее даже бессонница мучила, потому что мысли о работе, обо всех институтских делах никак не хотели проваливаться в подушку. Но она не могла и предположить, что через столько лет такая вот самозабвенность вернется снова!

– Ты знаешь, я поняла, что совершенно зря не читаю лекций. То есть читаю, но как-то по инерции. Ведь мой спецкурс уже не новый, я к нему привыкла. А тут я вдруг подумала, что хорошо бы подготовить совсем новые лекции, курса для четвертого, на семестр или даже на два… И знаешь про что? Ты не слушаешь? – наконец заметила Ольга.

Они сидели за вечерним чаем. Это было их с Андреем любимое время: заканчивались дела, и можно было просто наслаждаться спокойствием общего вечера, общностью жизни, которая в эти часы чувствовалась как-то особенно остро.

И Андрей всегда любил это время так же, как она. Но сегодня он сидел с отрешенным видом, смотрел в стенку над Ольгиной головой, и чай в его стакане остывал нетронутый.

– Слышишь, Андрюша? – повторила она.

– Да.

– Ну вот, я подумала, что это могли бы быть лекции о французской повседневной жизни. Не только о современной. Это же так интересно! И никто у нас об этом в общем-то ничего не знает. А я могла бы и тетю Марию расспросить, и маму. Помнишь, она рассказывала про горячие кирпичи, которые во Франции в постель клали?

– Да-да…

– Да что с тобой! – воскликнула Ольга. – Тебе что, совсем все это… не нужно?

Эта мысль пришла неожиданно, одновременно со словами, которыми она ее назвала, но вдруг показалась такой точной, что Ольга похолодела.

Ему действительно не нужно было то, о чем она рассказывала. Не то чтобы неинтересно, а вот именно не нужно. Но почему?

– Ну что ты начинаешь? – Андрей вздохнул так тяжело, словно поднял тяжкий груз, и поморщился. – При чем здесь нужно, не нужно? Я же слушаю.

«Мало тебе этого, что ли?» – эти слова Ольга расслышала так отчетливо, как будто он произнес их вслух. «Я же слушаю, хотя мне все это в самом деле не нужно, трачу на это время, и меня это раздражает» – вот что слышалось в его голосе.

– Андрюша, что у тебя случилось? – спросила она. – На фирме что-то? Или все-таки на факультете?

В вузовской жизни, как и в жизни, например, театральной, всегда существовали интриги, и, хотя ни Ольга, ни Андрей не были к ним склонны, узнать их обоим пришлось немало.

Он посмотрел на нее как-то странно и быстро, тут же отвел взгляд и вяло проговорил:

– Ну… В общем, да. Говорят, что будет организована какая-то новая партия. И меня вроде бы хотят привлечь к ее созданию. То есть к созданию ее имиджа. А я, естественно, не хочу. Я же принципиально беспартийный.

– Что значит – хотят привлечь, если ты не хочешь? – пожала плечами Ольга. – Не соглашайся, и все.

– Все у тебя просто, – усмехнулся он. – Или черное, или белое. Или хорошо, или плохо.

В его голосе отчетливо прозвучала неприязнь. Это удивило Ольгу, а еще больше – обидело.

– «Пусть будут слова твои «да – да, нет – нет», все остальное от лукавого», – тоже усмехнувшись, процитировала она.

– Подростковая максима! Для первичных библейских времен это, может, и подходило, но для дальнейшего развития цивилизации – уже маловато. В конце концов, взрослый человек должен понимать, что жизнь – штука сложная.

– Я это понимаю, Андрей, – про сложную штуку. Но все равно, по-моему, есть вещи, которые оцениваются только так: «да – да, нет – нет».

– Это у тебя наследственное! – рассердился Андрей. – Теща точно такая же. Или – или, нюансов вы не понимаете. И всегда вы точно знаете: это хорошо, а то, наоборот, плохо. Так не бывает, Оля, пойми! И нельзя вот так вот походя оценивать других людей!

– Но я же никого не оцениваю… – растерянно проговорила Ольга. – А вот, я вспомнила, – оживилась она. – И ты, наверное, помнишь. Что Волик, Анелин сын, нам однажды рассказывал – помнишь?

Владимир, по-домашнему Волик, сын маминой подруги Анели, был театральным режиссером. Ольга и Андрей виделись с ним нечасто, только в дни его премьер, но общение помнилось долго, потому что человеком он был незаурядным.