Постепенно стало ясно, что он пребывает в психотическом состоянии; возможно, что это уже переходит в полноценную шизофрению. Его родители начали оформлять документы для того, чтобы поместить его в психиатрическую больницу, но за день до того, как он должен был туда отправиться, он исчез. Очевидно, сел на поезд, идущий в Манхэттен. С собой он взял брезентовый мешок, в котором лежала крепкая веревка. Добравшись до Центрального парка, он выбрал дерево, у корней которого лежал большой камень, перекинул веревку через ветку, накинул себе на шею петлю и шагнул с камня. Высота, с которой он упал, была слишком маленькой, чтобы у него сломалась шея; в любой момент он мог снова поставить ноги на камень. Но его решимость была столь сильна, что он не сделал этого, и смерть наступила медленно, от удушья, – ужасающая подробность, которой Арианна лучше бы со мной не делилась. А в кармане у него была записка с двумя словами: «Позвоните Фэннингу».

Похороны назначили на ближайшую субботу. Учитывая обстоятельства, семья хотела обойтись без ненужного шума, небольшая поминальная служба для самых близких родственников и друзей. Я был обречен присутствовать на ней в силу оставленной им записки, хотя я и сказал Арианне, что не понимаю, почему он ее написал. Это было чистой правдой. Мы были друзьями, но не слишком близкими. Связь между нами вряд ли была столь сильна, чтобы я заслужил упоминания в предсмертной записке, чтобы я был в его мыслях перед смертью. Я задумался, не намеревался ли он таким образом наказать меня в своем роде, хотя и не понимал, что я такого сделал, чтобы заслужить это. Также вероятно, что таким образом он пожелал отправить мне послание совершенно иного рода – что его смерть в некотором, только ему понятном смысле была мне во благо, чтобы продемонстрировать мне нечто. Однако я ни малейшего понятия не имел, что именно.

Джонас провел лето на археологических раскопках в Танзании; Стефани получила вожделенную интернатуру в Вашингтоне и работала в Капитолии, однако на момент смерти Лучесси она отправилась с родителями во Францию, и я не мог с ней связаться. Я не думал, что смерть Лучесси ввергнет меня в такое потрясение, но так оно и случилось. Просто мои чувства, как и у Арианны, притупились от шока. И я благоразумно позвонил единственному человеку, которому доверял и которому мог дозвониться в этот момент. Родители Лиз были на Кейп-Коде, сама же она работала в книжном магазине в Коннектикуте. «Жаль твоего друга, – сказала она. – Тебе сейчас не стоит быть в одиночестве. Давай встретимся на Центральном у главной кассы, той, что с четырьмя часами».

Мой поезд прибыл на Пенсильванский вокзал рано утром в пятницу. Я сел на первый номер, до Сорок Второй, потом пересел на седьмой и оказался на Гранд Сентрал в час пик. Если не считать пересадки с автобуса на автобус в Порт Оторити посреди ночи, я ни разу не был в Нью-Йорке, и теперь, поднимаясь по лестнице в главный вестибюль, я ощутил себя путешественником во времени, погружаясь в окружающее меня величие. У меня было ощущение, будто я вошел в величайший в мире собор, а не какую-то железнодорожную станцию, место прибытия поездов. Казалось, это место само по себе заслуживает паломничества. Огромное пространство, казалось, усиливало самые тихие звуки. Закопченный от дыма купол с его созвездиями величественно парил над моей головой, словно меняя само представление об измерениях этого мира. Лиз ждала меня у билетной кассы, в легком летнем платье и с небольшим чемоданом со сменой белья. Она обняла меня, куда крепче и дольше, чем я ожидал, и, лишь укрывшись в ее объятиях, я вдруг полностью осознал смерть Лучесси, будто холодный камень у меня в груди.

– Мы останемся в квартире родителей в Челси, – сказала она. – «Нет» – не ответ.

Мы взяли такси и поехали по запруженным улицам. На перекрестках стояли толпы людей, стеной перегораживая проезжую часть, когда открывали пешеходные переходы. В начале 90-х Нью-Йорк пребывал в состоянии неуправляемого хаоса. Много позднее мне пришлось жить в Манхэттене, но это уже был совершенно другой Манхэттен – безопасный, опрятный и зажиточный. Однако то первое впечатление от города было неизгладимым и настолько ярким, что оно до сих пор остается для меня самым верным. Квартира находилась на втором этаже старого дома рядом с Восьмой авеню – две небольшие комнаты с компактной мебелью и видом на Двадцать Восьмую, где располагались небольшой театр, прославившийся своими невразумительными авангардными постановками, и магазин мужской галантереи под названием «Мир Рубашек и Носков». Лиз объяснила, что родители пользуются этой квартирой только тогда, когда приезжают в город за покупками или в театр. По всей вероятности, тут уже не один месяц никого не было.

Похороны были назначены на десять утра следующего дня. Я позвонил Арианне и сказал, где я остановился, а она сказала, что закажет машину, которая заберет нас утром и отвезет в Ривердейл. Еды в квартире не было, так что я и Лиз пошли в небольшое кафе поблизости, со столиками, стоящими прямо на тротуаре. Она сказала мне последние новости насчет Джонаса, каковых было не слишком много. Получила от него всего три письма, не слишком длинных. Я так и не понял, чем он там занимался, – он же биолог, или хочет им стать, а не археолог, – хотя и понимал, что это имеет отношение к извлечению окаменевших патогенов из костей ранних гоминид.

– Если в общем, то он весь день сидит на корточках в грязи, смахивая пыль с камней кисточкой, – сказала Лиз.

– Звучит увлекательно.

– О да, для него – точно.

Я понимал, что так оно и есть. Пока мы жили вместе в одной комнате, я понял, что несмотря на его внешний образ человека, наслаждающегося жизнью, Джонас абсолютно серьезно относился к своей учебе, почти на грани одержимости. В основе его страсти к науке лежала идея того, что человеческий организм уникален по сравнению с другими животными на эволюционном уровне. Наши способности рассуждать, общаться при помощи языка и абстрактно мыслить не имеют никаких аналогов в царстве животных. Однако, несмотря на все эти дарования, мы стеснены теми же физическими ограничениями, что и любое другое создание на этой планете. Мы рождаемся, стареем, умираем, и всё это происходит в течение относительно короткого промежутка времени. С точки зрения эволюции, говорил он, это попросту не имеет смысла. Природа жаждет равновесия, однако способности нашего мозга совершенно не соотносятся с коротким жизненным циклом тела, в котором этот мозг пребывает.

Только подумай, говорил он, каким бы стал мир, если бы человеческие существа были способны жить две сотни лет? А пять сотен? А как насчет тысячи? К каким гениальным прорывам был бы способен человек, имей он возможность тысячу лет копить мудрость? Величайшей ошибкой современной биологии, по его мнению, была идея, что смерть естественна, хотя она вовсе не естественна, если не считать отдельных нарушений в функционировании тела. Рак. Сердечные заболевания. Болезнь Альцгеймера. Диабет. Пытаясь лечить их по отдельности, говорил он, мы занимаемся бесполезным делом, это всё равно что пытаться мухобойкой перебить пчелиный рой. Несколько пчел ты убьешь, но остальные в результате закусают тебя до смерти. Решение, говорил он, лежит в том, чтобы противостоять самому понятию смерти, чтобы обезглавить основу проблемы. Почему мы вообще должны умирать? Не может ли быть так, что где-то в глубине молекулярного кода нашей расы находится руководство к следующему эволюционному скачку – тому, в ходе которого наши физические возможности обретут равновесие с нашими мыслительными способностями? Разве не логично было бы, если бы природа, в гениальности своей, предусмотрела, чтобы мы сами открыли это, используя те уникальные дарования, которые мы от нее получили?