На этот раз это был не монах. Сердце мое замерло, я проморгалась — Степанида, точно она, сомнений никаких не было. И шла она четко к нужному мне окну.

Я осторожно поднялась. Пусть я меняла положение тела, ноги закололо, и какое-то время пришлось выжидать, пока я обрету возможность нормально двигаться. Степанида подошла к окну, сверкнуло что-то, смахивающее на нож; она ловко просунула лезвие в щель между рамами и, как я поняла, поддела защелку или крючок.

Окно отворилось бесшумно. Я хмыкнула: в моем прежнем мире было проще предсказать поведение людей, особенно если знал их достаточно долго. Да, ошибки случались, еще какие, но крайне маловероятно, что вон тот грузный сосед с третьего этажа может лазить по форточкам, а вон та многодетная мать с девятью классами средней школы, постоянно жалующаяся на недостаток средств к существованию, вдруг откроет в себе талант хакера… Степанида тяжело подтянулась на руках, вызвав у меня приступ острой зависти, перевалилась через подоконник — в лунном свете мелькнули крупный зад, ноги в местном подобии лаптей — и исчезла в кабинете.

Мне предстояло проделать все то же самое, и я с трудом представляла как. Барышня Нелидова не утруждала себя физической подготовкой, но, положа руку на сердце, Вероника Маркелова тоже не была на такое способна. Мне никогда не доводилось карабкаться в окна.

Малодушно я положила глаз на старое ведерко, давно превращенное заботами монахов в клумбу с яркими красными и желтыми цветами, и, шипя сквозь зубы, поволокла его к окну. Ведерко было немаленьким, заполненным землей и оттого очень тяжелым, поднять его я не могла и оставляла преступный след. Впервые за все время пребывания в этом мире, если не считать момент, когда я осознала себя фактически рабовладелицей, я испытала муки совести. Вандализм в святом месте никогда не входил в мои планы, кто бы во что и в кого ни верил.

Я поставила ведерко поровнее, примерилась и подумала, что разумнее ждать Степаниду внизу, а не лезть в окно очертя голову, рискуя, что она пустит в ход свой кинжал. Внезапность должна быть моим преимуществом, не стоит давать Степаниде повод прикончить меня, беззащитную и неспособную сопротивляться, прямо на подоконнике. И едва я успела это понять, как меня ослепил яркий свет.

Короткий и резкий, как старинная вспышка фотоаппарата, я не успела зажмуриться и потерялась в пространстве, перед глазами пульсировали зеленые круги и за их пределами все расплывалось. Я чуть не споткнулась о проклятое ведерко, выругалась про себя — из меня дерьмовый не только сыщик, но еще и филер, и услышала прямо над головой очень знакомый голос:

— Зайдите, Елизавета Григорьевна, через дверь. Через окна лишь тати ходят.

Мне показалось, что отец Петр смеется. Хорошо бы незло, но от дезориентации я только кивнула и залилась по самые уши краской. Подобного я не замечала за собой никогда, да и за барышней Нелидовой тоже, но раз меня разоблачили, разумнее зайти, повиниться и объясниться.

Степанида успела уйти?.. Я почти вслепую брела к церкви и лишь распознавала, куда наступать, но лучше бы зрение толком и не возвращалось.

Невезение не заканчивалось. Я натолкнулась на караульного монаха, и он шарахнулся от меня и сотворил молитвенный жест. У самого входа в церковь я напугала сестру Теофрасту, несущую к утренней службе свежевыпеченный хлеб, чтобы отец-наместник смог вкусить его и разделить с паствой. Я глотала слюни, обнаружив, что ужасно хочу есть, сгорала со стыда, идя по храму, и немного пришла в себя, когда стучалась в дверь кабинета. Она оказалась уже не заперта.

— Преблагой милостив, — молвил отец Петр. Он закрыл окно, стоял, улыбался, и у ног его валялся бесхозный нож. Степанида скорчилась на полу, не шевелилась, не поднимала головы. В кабинете горели свечи, было уютно, и картину старец Влас начал новую. Поразительный диссонанс между тьмой и светом. Или баланс — как знать, материя слишком тонкая.

— Отец, — хрипло выдавила я, не представляя, с чего начать свои оправдания, — я…

Степанида дернулась, но головы все так же не подняла. Я перевела взгляд с нее на нож.

— Вам Премудрейший сию душу заблудшую дал волю казнить да миловать, вам и решать ее судьбу, Елизавета Григорьевна, — безжалостно поведал мне отец Петр. — Садитесь, послушаем, что нам грешница порасскажет…

Я послушно села на первый попавшийся стул. Отец Петр был в каком-то ударе, я подумала — неужели он ждал, что за деньгами кто-то заявится? После всего я не осмеливалась спрашивать его ни о чем, удовлетворилась бы тем, что и так и так бы узнала, но меня не покидало чувство, что он сейчас больше судья, а не священник. Или оно так и было.

— Говори, Степанида, дочь Ивана-лекаря, — приказал отец Петр негромко, вытянув руки перед собой, и я вжалась в спинку стула, стремясь избавиться от странных, парализующих все мое существо вибраций.

Голову сжало в тиски, на неуловимо короткий миг я оглохла, и последняя мысль перед тем, как я поняла, что реальность уходит и растекается, была: я не принадлежу этому миру, я в нем чужая.

Его магия убьет меня.

Небо не упало на мою голову, земля не разошлась под ногами, глас небесный не оглушил, но воля и сознание на короткий миг оказались мне неподвластны. Через пару секунд ощущение оцепенения и обреченности прошло, но вибрации не пропали, и успокаивающее тепло там, где груди касалось Око, подсказывало, что магия никуда не ушла. Дискомфорта она мне больше не причиняла.

Степанида молчала. Подняла голову, приподнялась, постояла так, встала на колени и не переставая смотрела на отца Петра, на его сияющие браслеты, и молчала. Не знала, с чего начать; не одна я была застигнута врасплох, но я хотя бы совершила не столь ужасное преступление? Не пыталась ограбить храм, не замахивалась ножом на священника. Возможно, финансовые махинации, в которые граф втравил дурочку Елизавету, к такому близки.

— Ты выложила ведьмин знак? — спросила я. Эта магия — не золотая лента, она что-то иное, но, может, сработает? Отец Петр на мою реплику не среагировал никоим образом.

— Я выложила. — Голос Степаниды был глухим, похожим на затертую, замедленно воспроизводимую запись.

— Когда? — бросила я, возбужденная вибрациями и тем, что что-то у меня получилось.

— У реки, когда барышня с моста упала. И после, когда Егор в ловушку попал. — Взгляд Степаниды был пустой и бессмысленный, губы шевелились, но невпопад, интонаций в речи не было. Она замерла, и казалось, что она чревовещает, а не говорит; и зачем-то она принюхивалась к дрожащему воздуху. — Слабые знаки были.

— На кого знаки ставила? — вмешался отец Петр. Вопрос был… правильный, но мне хотелось бы больше ответов. Слабые знаки — от которых едва не погибла я и потом — Егор? На что тогда способна Моревна?

А эти ответы никто мне не даст. Что услышу, то мое, и за это я должна быть благодарна, отец Петр мог вышвырнуть меня в таком непотребном виде за пределы церковных владений.