Уже на закате, когда стягивались крестьяне на службу, а мужики с постройки школы запоздало расходились, я заприметила среди прочих знакомую фигуру и свернула не в храмовый дворик, к гостиничке, а на площадку.

— Федот! — окликнула я. — Поди-ка сюда.

Он, не поворачиваясь, обстоятельно отряхнулся. Кто-то из мужиков почесал окладистую бороду и кивнул в мою сторону — удрать от участи и думать не моги, холоп. Но я стояла с добрейшей, великодушнейшей улыбкой, не вполне искренней, и подбирала слова: с чего начать.

— Вижу, работа во имя Премудрейшего на пользу тебе, Федот, — сказала я. Не то, что хотела, зато в тему. — Значит, в рекруты идти передумал?

— На то воля только ваша, барышня, — поклонился Федот. — Как решите, так и будет. Мы люди барские, подневольные.

— А Моревна? — спросила я. — Что, не боишься больше ее?

Федот посмотрел на здание церкви, совершил ритуальный жест. Выражение лица его стало постным.

— Преблагой, барышня, как вас сохранил, так меня хранит, прав отец Петр.

— Ты к отцу-наместнику ходил? — уточнила я, незаметно закусив губу. Почему я не подумала, что Федот отправится искать утешение в самом очевидном месте? — На исповедь?

— Так да, — легко признался Федот. — Маялся, маялся, помню, что вы говорить про то никому не велели, так я и не говорил. Грех, что утаил, но как писано: почитай волю хозяйскую, как волю высшую. Я отцу Петру все выложил — что ведьминой силы боюсь, что света не вижу белого, а он мне: грешник и маловер. И покаяние наложил, чтобы вера крепка была. — Федот помолчал. — А… вольная, барышня?

Вон оно что. Вольная. Вырвалось у меня, конечно, в тот день, не то чтобы я об этом жалела.

— А зачем тебе вольная, Федот? — прищурилась я. — Вон, Лука никакой воли не хочет.

— Так то Лука, барышня, — вздохнул Федот. — Он всю жизнь при барине да при дворе. А я-то плотницкому делу девять лет, почитай, обучался сызмальства. Вона, ноне то мост, то школа церковная, руки-то везде нужны, — он со смущенной улыбкой продемонстрировал мне натруженные широкие кисти. — На все воля барская, я все приму, пусть и отработать бы в городе мог, и выкупить себя да мать с женой. В ту ночь, когда дом занялся, мы с Егором и говорили, кабы вы нас на заработки отпустили, если уж на земле нашей работы нет…

— Что? — переспросила я и моргнула.

— Я, барышня, мастером, а он — может, в извоз, а может, тоже какому-то делу бы обучился…

— Я не об этом, — перебила я. — В ту ночь, когда дом загорелся, ты с Егором сидел? И как долго?

Федот отступил на шаг. Непроизвольное это — подальше от гневной барской руки, хотя — спасало бы. Но я не собиралась его лупить и даже не помышляла о каком-то наказании. Федот помолчал, видимо, размышляя, имеет ли смысл соврать и зачем я спросила, но в итоге затравленно заглянул мне в глаза.

— На все воля ваша. — Вот попугай, зашипела я, я не об этом тебя спрашиваю! — Что же, барышня, я и без выкупа мог бы…

— Я. Спросила. Как долго. Ты. С Егором. Сидел, — раздельно, кипя от негодования и всеми силами его удерживая в себе, повторила я. — Не про город. Про посиделки.

— Так это, как с работ пришли, — непонимающе надулся Федот. — Кто знал, барышня, что дом полыхнет, мы бы и со двора-то не уходили!

Я прикинула: работы у крестьян заканчиваются с наступлением сумерек.

— То есть ты с вечера и до пожара с ним сидел? И что, никто никуда не отлучался?

— Так зачем? — недоумевал Федот. — Ежели вы, барышня, считаете, что мы к кому за крепкой водой ходили — так то грех великий и Преблагой заповедал, что зелье то хуже ведьмина. — Он всерьез обиделся, а до меня дошло: он предположил, что я заподозрила его в пьянстве. — Так сидели натрезво, а потом Егор-то заснул, а я, не в ваши уши то будет сказано, до ветру пошел — и вижу!.. Помилуй, Премудрейший! Ну, заорал с перепугу да на барский двор бросился, а там и Егор подоспел…

Я кивала как китайский болванчик. Выходит, вот так, и Степанида нагло мне соврала, не зная, что эту ночь Федот и Егор коротали за бизнес-планами и обменом опытом.

— Часто сидите так? — улыбнулась я.

— Преблагой с вами, барышня! — ужаснулся Федот. — То сейчас работ мало, мужик не умаявшись… А так — по праздникам только великим, ну и раз на раз вечер выпадет.

И в привычку крестьян посиделки после трудов праведных не входили. Степанида мне соврала. Я отпустила Федота, сказав ему, что слово свое сдержу, и коли захочет — получит вольную, но сам, а семью сможет выкупить. На что мне бабы?..

Но — мои догадки насчет Моревны оказались ложными. Узнала я, впрочем, больше, чем хотела, и посмеялась — намерен развеселить высшие силы, расскажи о своих планах.

Я посмотрела на небо. Светло, всходит луна, пусть я не особо помнила — нужно присутствие светила или требуются дополнительные условия, как-то: полнолуние, рост или убывание. Я подумала — деньги здесь, в церкви, под надежной защитой, но когда-то должна Степанида явиться и точно туда, где деньги лежат? И если ее до сих пор нет, то что помешало? Луна — была, может, Егор никуда не отлучался?

— Федо-о-от! — заорала я вслед удаляющемуся мужику. Он обернулся, всмотрелся в полутьму, потом, опомнившись, кинулся ко мне. Наверное, я была первая барышня на его памяти, кто так по-крестьянски орала, пугая уснувших в кустах птиц. — Федот, вот что, бери Егора да идите на пепелище. Там, может, разобрали все, но чует сердце, придут еще охочие до барского-то добра. Сидите ночью да караульте.

А я — я буду ловить преступника на живца.

Все выглядело глупой, неуверенной самодеятельностью, и справиться со Степанидой я вряд ли бы смогла: у нас были неравные физические данные. Кроме того, я совершила абсолютно вопиющий проступок: пошла к добрейшей сестре Теофрасте и испросила у нее наряд монашка, сославшись на Никитку и на то, что его одежа поистрепалась вся, а рубаху новую мать его бережет. Получив штаны и грубую рубаху, я метнулась в гостиничку и переоделась, ощущая себя героиней приключенческого романа. Увы, у нее пока не имелось конца, у этой истории.

Я расследую преступления, играю на клавире, пытаюсь петь, продаю картины, таскаю на шее магический артефакт и владею четырнадцатью крестьянами, если считать души живые, а не отсутствующие. На мне хотят жениться, меня хотят убить, что в любом случае не совпадает с моими собственными планами.

Сначала я таилась в темном уголке храма, потом, когда все разошлись, выползла из укрытия и нашла себе местечко понадежнее: совсем близко от коридорчика, ведущего в кабинет отца Петра. Я дала Степаниде возможность явиться за капиталами — и, разумеется, среди всех виденных мной мошенников и притвор она заняла первое место.

Я опасалась, что сидеть мне будет холодно, а вышло наоборот, монашеская одежка согревала даже неподвижного человека. Ее шили из таких тканей специально, ведь монахи подолгу стояли на одном месте и должны были думать не о телесном, а о духовном. Пар костей не ломил, я периодически шевелилась, чтобы ноги не затекали, и ждала: придет монах-караульный, но он в течение дежурства не один раз из церкви выходит, стало быть, у Степаниды будет момент, обязательно будет, она не упустит шанс, если я опять не ошиблась, горе-сыщик. Не той профессией в прошлой жизни я овладела, не той, за что теперь и расплачиваюсь.