– Нельзя ли это сделать поскорее?

– Государь, для успешного наступления не хватает некоторых данных разведывательного характера, – глуховатым баском пояснил моложавый генерал. – Как только мы их получим, Брусилов начнет.

Николай примял в малахитовой пепельнице недокуренную папиросу и недовольно спросил из полумрака:

– Что же мешает получить эти данные?

– Австрийская контрразведка, Ваше Величество, – с легким поклоном ответил генерал. – Осмелюсь просить отсрочки еще на две-три недели для завершения работы.

– Это долго, – помолчав, вздохнул царь. – Поверьте, господа, мне тоже не сладко выдерживать постоянный натиск послов союзников.

Лысоватый генерал сделал шаг вперед и, почтительно наклонившись, проговорил:

– Командующий Юго-Западным фронтом Алексей Алексеевич Брусилов телеграфировал, что он с нетерпением ждет недостающих данных агентурной разведки. Как известно Вашему Величеству, командующий всегда был склонен к скрупулезной проработке операций, а наши потери и так весьма велики.

– Да, я знаю, знаю, – согласно покивал Николай и взял из шкатулки новую папиросу. – Хорошо, господа, можете быть свободны. Но не забывайте: я жду от вас добрых вестей с неменьшим нетерпением, чем генерал Брусилов.

Военные поклонились, четко повернулись и вышли. Дежурный конвойный казак в черной черкеске неслышно притворил за ними двери кабинета.

– По-моему, Владимир Михайлович, вы огорчили государя, – промокая платком взмокшую лысину, шепнул пожилой генерал.

– А что прикажете делать? – огрызнулся моложавый, стараясь тихо ступать по навощенному узорчатому паркету дворцового коридора. – В Вене опять осложнения. Или вы, уважаемый Николай Владиславович, полагаете, что ведение агентурной разведки не сложнее партии в вист? Тут и голову можно сложить! А Брусилов и шагу не ступит без полных и точных разведданных. И правильно сделает!

– Что, стряслось нечто серьезное? – опять промокнул платком лысину Николай Владиславович.

– Придется изворачиваться, как ужу под вилами, – влезая в рукава поданного денщиком форменного пальто на красной подкладке, сердито ответил Владимир Михайлович. – Уповаю на опыт и хладнокровие наших людей, на их преданность Отечеству. Вывернемся!

– Дай бы то Бог, – размашисто перекрестился Николай Владиславович, выходя из дворца в сырую и ветреную весеннюю темноту к ожидавшему у подъезда автомобилю. – Дай бы то Бог!..

* * *

Курт Барток аккуратно сложил листы «Нейе Фрайе Пресс» и, прикрыв ими голову, развалился на стуле, выставленном на солнышко у дверей его фотоателье, располагавшемся в старом доме на центральной площади небольшого австрийского городка. Май месяц только начался, а уже пекло, как летом.

Услышав торопливый стук трости по плиткам тротуара, он лениво поднял руку и, сдвинув прикрывавшую глаза газету, поглядел: кто это спешит и куда? Городок маленький, почти все его обитатели знали друг друга если не по именам, то в лицо. Увидев учителя Вайнерта, фотограф приветливо улыбнулся:

– Доброе утро!

– И вам доброе утро, господин Барток. Читали «Райхпост»? Под Верденом продолжаются кровопролитные бои. Скоро мы свернем шею лягушатникам и откроем дорогу на Париж.

– Да-да, – согласился Курт, не желая спорить с экспансивным Вайнертом. Бои под Верденом продолжались уже два с лишним месяца и пока не очень похоже, чтобы кайзеровским войскам удалось сломить стойкое сопротивление французов. – Будем ждать новых побед.

– Я бегу на станцию, – пританцовывая от нетерпения, сообщил учитель. – Телеграфист всегда сообщает мне самые свежие новости еще до их появления в газетах.

Проводив его взглядом, Барток снова прикрыл лицо газетой и подумал, что два сумасшедших для их маленького местечка, пожалуй, слишком. Первым был контуженный словак, откликавшийся на прозвище Шама, а вторым фотограф считал учителя Вайнерта. Правда, другие жители городка не разделяли взглядов Курта. Может быть, потому, что учитель прожил тут всю жизнь и его странности перестали бросаться в глаза? Зато Шама появился здесь в первый год войны и вначале был встречен как герой, но потом вернулись другие увечные, патриотический пыл утих и на них перестали обращать внимание.

Словак, потерявший не только память, но и всех родных, жил у доброй старушки на окраине, перебивался случайными подачками и мелкими приработками, а тех, кто не имел собственного дела или не состоял на службе, обитатели городка считали убогими умом. За два года сумасшедший сделался как бы непременным атрибутом городских улочек, и только жандарм Геллер сердито бурчал в усы, когда Шама, встав по стойке смирно, отдавал ему при встрече честь, поднимая два пальца к непокрытой лохматой голове. К счастью, словак не испытал холодка отчуждения и настороженного интереса к чужаку, который первое время чувствовал Барток, перебравшийся сюда несколько лет назад с севера. Шама всегда был весел и беззаботен, словно птица; он то на какое-то время исчезал, то появлялся вновь, словно неведомая сила властно влекла его обратно в тихий провинциальный городок. О природе этой силы фотограф имел некоторое представление, но предпочитал на подобные темы не распространяться, даже когда немного перебирал в приятельской компании.

Ага, а вот и сам Шама, легок на помине – о появлении контуженного фотографу сообщили стук дверей и звяканье колокольчиков в соседних лавках – словак исправно обходил их каждое утро, надеясь выклянчить пару мелких монет у бакалейщика, торговца мануфактурой или у толстого перса Аббаса, державшего магазин ковров и снабжавшего местных рукодельниц отличной шерстяной пряжей. Как истинно правоверный мусульманин, перс обычно не отказывал в милостыне, придерживаясь завета пророка, сказавшего, что богатства дадены во временное пользование на земле и распорядиться ими надо во благо прочим единоверцам, богатств не имеющим. К нищим на Востоке всегда благоволили и, учитывая, что Аллах всеведущ, а единоверцев в городке нет, Аббас вздыхал и, жалостливо прицокивая языком, подавал словаку.

Вскоре солнце закрыла тень. Сняв покрывавшую его голову газету, Барток увидел рослого, пестро одетого человека с копной густых, давно не стриженных волос.

– Дай петников на пивечко, – протянув громадную грязную ладонь, попросил словак, мешая немецкие и чешские слова. – Дай!

– Пятаков тебе? – пробормотал фотограф, шаря в жилетном кармане. – Смотри, выпьешь и набузишь, а Геллер тебя запрет в холодной. На!

– Пан такой добрый, пан такой щедрый! – получив монетку, затянул Шама, бестолково размахивая длинными мускулистыми руками.

– Все, все, иди, – поднявшись, чтобы вернуться в ателье, улыбнулся Барток. – Сегодня больше не проси.

– Кавка[1] прилетел, – помогая ему внести в прихожую стул, шепнул словак. – Жди.

И, громко рассмеявшись, пошел через площадь, бухая по брусчатке грубыми солдатскими ботинками.