– Плюс еще моя бригада помощников. Полугода должно хватить. Хорошо, что у тебя тогда приступы были не из-за ускоряющегося метаболизма. Мне еще странным показалось. Если бы дело было в нем, ты бы отключалась, еще не выйдя из Вавилона.

– Да, это вторая личность пыталась взять верх. Ладно, закончим все дела с Тариком – и оставим записочку для главнокомандующего армией захватчиков, этого Майлоу. Прямо на столе у него в Нуэва-Нуэва-Йорке. «Война окончится через шесть месяцев», – процитировала она. – Ничего в прозе лучше не писала. Но придется поработать.

– Зато у нас такие инструменты, каких ни у кого больше нет, – сказал Мясник.

Он подвинулся, и Ридра присела рядом.

– А когда инструменты подходящие, и работа спорится. Чем займемся в свободное время?

– Я, наверное, напишу поэму. А может, роман. Многое хочется высказать.

– А я ведь до сих пор преступник. Что можно зло искупить добром – это только оборот речи, и многие на этом заблуждении прогорали. Тем более когда добро еще только в планах. На мне по-прежнему ответственность за убийства.

– Но идея о том, что неправый якобы не может поступить правильно, – такое же лингвистическое заблуждение. Если уж так хочешь, возвращайся, пиши явку с повинной, пусть тебя судят, оправдают, и ты наконец займешься чем-нибудь важным. Мной, например.

– Да, но кто сказал, что меня оправдают?

Ридра со смехом склонилась к нему, взяла в руки его ладони и прижалась к ним лицом:

– Так защищать тебя буду я! Ты же знаешь: я и без Вавилона уболтаю кого угодно.

Игра с языком, лингвистические тонкости и в принципе сущность естественной коммуникации нередко привлекают внимание писателей-фантастов как материал, из которого можно сделать завязку для фабулы или просто добавить произведению интересной фактуры. И здесь мы даже не говорим о всевозможных вымышленных и полувымышленных языках, на которых изъясняются выходцы из других миров.

Герой одного рассказа Шекли не может заключить юридически безупречный договор с жителями другой планеты, потому что их язык каждый день меняется, порождая все новые слова, оттенки значений и грамматические правила. Герой другого, желая покорить любимую девушку красноречием и посвятив несколько лет изучению инопланетного языка любви, понимает, что его чувство может быть точно описано только словами: «Ты мне очень нравишься». В цикле «Волшебник Земноморья» Ле Гуин важную роль играет «истинная речь», волшебные слова которой обладают силой действия (сказал – «и стало так»). У Пелевина многие сюжетные построения основаны на каламбурах. Оруэлловский «новояз» стал именем нарицательным.

Однако, думается, не так много найдется научно-фантастических произведений большого формата, которые, как «Вавилон-17», почти целиком были бы построены на лингвистике. Можно сказать, что перед нами лингвистическая фантастика.

В основу романа, написанного в 1966 году, легла так называемая «Гипотеза Сепира – Уорфа» – сформулированная в 20–30-х годах прошлого века, хотя и не совместно, Эдуардом Сепиром и Бенджамином Уорфом концепция лингвистической относительности, согласно которой мышление человека во многом находится под влиянием условностей его родного языка. В последующие десятилетия лингвисты пришли к выводу, что строгого детерминизма тут нет и носители разных языков воспринимают действительность примерно одинаково, а различия в картинах мира объясняются не столько разным устройством языков, сколько несовпадениями в культуре, быте и т. п. Однако и сегодня среди как обывателей, так и специалистов находится немало желающих перекинуть мостик между любопытными культурными феноменами и, например, особенностями видо-временных форм или системой залога в языке, на котором говорят представители этой культуры.

Некоторое влияние, безусловно, есть. Так, говорящим на языке с разветвленной системой маркеров вежливости постоянно приходится думать о различиях в социальных статусах, а тем, чей язык требует указаний на географические особенности местности, не обойтись без пространственного мышления. Правда, что тут первично – язык или опять же культура и быт, – вопрос открытый.

Впрочем, писатель волен пользоваться материалом по своему усмотрению, и в романе «Вавилон-17» мы встречаемся с самой сильной версией «Гипотезы Сепира – Уорфа», когда особый язык не только определяет отношение носителя к себе (человек вообще не воспринимает себя как личность) и другим (создает представление о другой половине Вселенной как о врагах), но и помогает мыслить сверхъестественно быстро и проницательно.

Есть в романе и обратный пример, когда язык и мышление испытывают сильнейшее влияние экзотических условий жизни. У сирибийцев, чья жизнь и интересы вращаются вокруг изменений температуры, нет слова «дом», «жилище», и приходится объяснять для них понятное любому землянину понятие «дом» длиннейшим описанием места, где можно поддерживать комфортную температуру для жизни, а также охлаждать продукты в холодильнике и нагревать еду на плите.

Вопросами взаимовлияния языка и мировоззрения автор «Вавилона-17» в своих лингвистических опытах не ограничивается, заставляя переводчика то радоваться увлекательной задаче, то хвататься за голову.

Слова и облик бестелесных персонажей живым людям не запоминаются, мгновенно испаряясь из памяти. Поэтому в сцене разговора таможенника с суккубом (довольно лиричной и элегантно задуманной) предполагаемые слова женщины-призрака опущены. Как и все указания на то, как она выглядела: «Она подошла ближе, волосы пахнут чем-то вроде… И острые полупрозрачные черты напоминают о…»

В другой сцене Ридра пытается объяснить Мяснику, который под воздействием Вавилона не воспринимает людей как личностей, смысл местоимений «я» и «ты». Мясник поначалу не может уловить их дейктическую, указательную функцию и считает, что «я» – это постоянное наименование его собеседницы, Ридры, а «ты» – обозначение его самого, Мясника. В результате диалог обретает причудливый характер за счет того, что, говоря, например, «Ты забыл», Мясник имеет в виду «Я забыл», а вопрос «Птицы пугают меня?» означает «Птицы пугают тебя?». В переводе осложняет ситуацию то, что в русском, в отличие от английского, местоимение «ты» склоняется, а глагольные сказуемые при «я» и «ты» в настоящем времени изменяются по лицам, а в прошедшем – по родам.

Есть и много других очаровательных нюансов. Коготь из-за искусственно вживленных клыков не в состоянии сомкнуть губы, а значит, и произнести звук [п]. (Строго говоря, [б] при таком речевом аппарате тоже не выговорить, но мы решили не убирать букву «б», чтобы некоторые слова не принимали совсем уж нечитабельный вид.) На негодяя, задумавшего убийство капитана, поэтесса Ридра воздействует «боевым НЛП» в виде рифмованного речитатива. А чего стоит телепатический диалог Ридры и Мясника или стихотворные эпиграфы, позаимствованные у Мэрилин Хакер, супруги Дилэни в 1960–1970-х.

Хотелось бы надеяться, что читатели русского перевода смогут вполне оценить не только сюжет и идеи автора, но и его особое обращение с языковыми феноменами.