Что есть, то есть: я вымотана, раздражена и едва сдерживаюсь, потому что до сих пор не поговорила с Картером. Прошлую ночь он работал, и на праздник мы отправились раздельно: надо было дать ему поспать. Если еще кто-то из этих надменных сучек скажет мне что-нибудь, я за свои действия не отвечаю.

Лиз хватает две тарелочки торта и торопится разнести их по одной Джиму и тому единственному отцу из враждебного лагеря, чья жена, видимо, пригрозила лишить его мужского достоинства, если он не отправится с ней на праздник.

Она, наверное, пригрозила, мол, не видать ему в этом году полагающегося секса в день рождения, когда он мог бы секунд тридцать поелозить на ней, полностью одетой. Бедный малый.

– Привет, как настроение? – спрашивает Картер, появляясь рядом со мной и принимаясь помогать раскладывать вилочки на все тарелки с кусками торта. За все время, что он находится тут, мы едва успели на ходу переброситься с ним несколькими словами. Оба мы бегаем, как заведенные, удостоверяясь, что всем радостно и праздник удается. Поначалу Картера, до того никогда не бывавшего на дне рождения маленького мальчика, немного брала оторопь, но он быстренько освоился, схватил какую-то водометную игрушку и с криками принялся носиться повсюду вместе с мальчишками.

– Я в порядке, – говорю я. – Только устала.

Хочется закинуть ему руки за шею и попросить прощения за то, что все это время была такой сучарой, но я понимаю: тут же ударюсь в слезы, а делать этого на глазах у всех этих людей я вовсе не собираюсь. Ему, похоже, не по себе стоять тут со мной, и мне грустно, что я довела его до этого. Вместо того чтобы обхватить меня руками и пошутить, как сделал бы в нормальном состоянии, он держится поодаль, видно, боится, что я напущусь на него или ударюсь в слезы, как обыкновенно делала все эти три месяца.

Я – самая большая сука на всем белом свете.

Только я поворачиваюсь к нему, понимая, что нужно сказать что-то, чтоб расчистить воздух, даже если просто сказать ему: «я люблю тебя», как подваливает одна из этих волчиц и перебивает нас.

– Прошу прощения, но, полагаю, вам следует знать, что ваш сын только что произнес дурное слово, – надменно извещает она, положив ладони на бедра.

Сучье отродье. Вот этого-то мне сейчас совсем не нужно.

– Сожалею. А что он сказал? – спрашиваю я.

Мне интересно, так ли уж сильно ей претит произнести вслух какое бы то ни было словцо. Наверное, она собирается сообщить мне его по буквам – и тогда у меня не останется другого выхода, как расхохотаться, указывая на нее пальцем. Ч‑Е‑Р‑Т, Ж‑О‑П‑А, Г‑О‑В‑Н‑О… что это будет? Будем надеяться, она знает, какие буквы составляют дурные слова, не то удовольствие будет еще более потрясающим.

К нам подходит Дрю, и женщина впивается взглядом в его тишотку, на которой написано: «А вы видели, сколь совершенно мое мужопство?», и раздраженно фыркает.

– Об чем толчок, ребятки? – спрашивает Дрю, откусывая кусок печенья и выбрасывая изо рта слова вместе с крошками.

– Я только что сообщила Клэр, что Гэвин произнес дурное слово в присутствии моего сына, – снова разъясняет волчица.

– Нам и в самом деле очень жаль, – повторяет Картер.

– Так, и что он сказал? Яйцеглотка? – на полном серьезе выпытывает Дрю.

В обычной обстановке я бы его, скорее всего, за такое по руке саданула, однако шок, от которого перекосилось все лицо этой стоящей напротив меня «матери Терезы», приносит достаточно удовлетворения. Прикрываю рот ладошкой, скрывая хихиканье.

Несколько раз схватив ртом воздух, женщина, наконец, сердито отвечает:

– К вашему сведению, он произнес слово х‑р‑е‑нь.

Мы все трое стоим и с недоуменным любопытством смотрим на нее.

– Так что? Намерены вы что-то предпринять по этому поводу? – спрашивает она, видя, что никто ничего не говорит и не делает.

– Простите, вы только что по буквам произнесли слово «хрень»? – спрашивает сбитый с толку Дрю.

– Да, именно это слово произнес Гэвин, – кивает она в ответ.

Дрю начинает хохотать. Громко. От души.

– О, боже мой! Из-за вас мне на все сто необходимо на минутку сбегать кое-куда, – выговаривает в промежутках между приступами хохота Дрю. – Не то, думаю, мой тайный агент попадет в беду.

Остальные мамаши, должно быть, слышали перепалку и присоединились к нашей небольшой компании.

– Мне следовало бы знать, что вы ничего не предпримете. В том смысле, что совершенно очевидно: вам даже азы не известны в том, что значит быть хорошим родителем. Те родительские навыки, что вы продемонстрировали, ужасающи. Позволять своему ребенку носиться сломя голову, разговаривать, как видавший виды шофер или матрос! Настоящие люди так между собой не говорят. От числа раз, когда я слышала одно только слово в‑л‑а‑г‑а‑л‑и‑щ‑е, просто делается не по себе. Если бы все ваше представление было повествованием, то, читая его, я постоянно испытывала бы разочарование оттого, что оно, на мой вкус, «до конца не отшлифовано».

О, вот уж это она ЗРЯ!

Некоторое время я стояла, разинув рот от потрясения, в то время как остальные степфордские мамаши уселись на одного любимого конька («вы – дерьмовая родительница») и согласно кивали. Эти бабы всамделе были те еще штучки. Их просто так не проймешь. В том смысле, что сколько угодно можно судачить про кого-то у нее или у него за спиной, но я никогда не повела б себя как злюка и сучара, говоря с человеком лицом к лицу, никогда не сказала бы ничего, что могло бы задеть его или ее чувства.

До сих пор.

«Вы, сучки, не на ту беременную напали».

– Ах, извините. Я и не сообразила, что вы монополисты на рынке идеального родительства. Это не ваш сынок сидит там на полу, выковыривает из носа козявки и ест их, возвещая о каждом своем пуканье? Вот уж воистину гения взрастили вы своими руками. А вы, – говорю, обращаясь к другой волчице. – Ваш малыш сказал мне, приехав сюда, что ему не позволяют есть сладкое, торты, красную пищевую краску номер пять, а еще смотреть по телевизору «Спанчбоб», потому что он слишком буйный. Это не он сидит вон там на стуле возле двери, качаясь взад-вперед и приговаривая без конца: «Я ненавижу человеков»? Мой ребенок, возможно, и языкаст, и он может время от времени говорить что-то непотребное, но я чертовски хорошая мать. Вот только сегодня я узнала, что в детском саду при тестировании мой сын набрал баллов больше, чем все ваши трехомудики, вместе взятые. Мой сын может смотреть «Спанчбоб», может есть сахар, может подхватывать и повторять фразы, которые произносят окружающие его взрослые, но даю гарантию, что, когда он вырастет, вы не наткнетесь в его холодильнике на отрезанную человеческую голову, не то что у малыша Джонни, вон того, который уже целый час колотится головкой о стекло, потому как впал в шок, впервые в своей жизни съев кусок торта. И, к вашему сведению, настоящие люди в реальной жизни действительно так говорят. Настоящие крутые люди, у кого есть потрясные друзья, которые не разглядывают соломинок в чужих задницах, и у кого из собственных задниц бревна не торчат, как, по всему видно, у вас.