Но все начинается с трепета молекул воздуха, соударения каждой из них с соседними. Создаваемые волны имеют определенную частоту (количество сжатий и расширений в секунду), которую мы воспринимаем как тон – чем больше частота, тем выше звук. А амплитуду колебаний – как громкость. Звук распространяется в воздухе со скоростью 331 м/с, что совершенно несравнимо со скоростью света (300 000 км/с). Именно поэтому во время грозы сначала видишь вспышку молнии, а гром слышишь лишь через некоторое время. Когда я была скаутом, нас учили сразу после вспышки начинать отсчет времени до звука и, разделив результат на пять, определять расстояние до места разряда в милях[72].

Нам доступны звуки самой разной громкости – от шелеста, с которым божья коровка садится на листок диффенбахии, до рева ракеты, стартующей с мыса Канаверал, – но мы редко улавливаем звуки внутренней работы собственного тела, ход химических реакций в желудке, ток крови, повороты суставов, неустанные подъем и опускание ресниц. Если заткнуть уши или прижать ухо к подушке, большинство может услышать биение собственного сердца. Но для младенца в чреве матери стук ее сердца – лучшая колыбельная, воплощение мира и довольства, а подобные прибою волны ее дыхания успокаивают и убаюкивают. Матка – это удобное, привычное окружение, гармония тепла, а биение материнского сердца – непрерывный знак полной безопасности. Можно ли забыть этот звук? Начиная говорить, ребенок, как правило, повторяет одни и те же слова: «мама», «папа» или «бо-бо». В наши дни родители могут купить прибор в виде коробочки, который кладут в колыбельку, и он воспроизводит запись ровного сильного сердцебиения матери с ритмом около семидесяти ударов в минуту. Но если ради эксперимента заставить «сердце в коробке» биться быстрее нормы (как будто мать нездорова или нервничает), младенец начнет тревожиться. Мать и младенец связаны звуком, как пуповиной.

Нет ничего столь совершенного, как время пребывания в матке, где мы, словно крохотные безумцы, лежим, зажатые мягкими стенками, свободные от желаний, не зависящие от времени. Новорожденные, сосущие материнскую грудь или прижатые к ней, тоже слышат этот непрерывный звук, и жизнь кажется им неизменной и приемлемой. Собственное сердцебиение говорит нам о том, что с нами все хорошо. Мы ужасаемся, думая о том, что сердце когда-нибудь остановится, страшимся, что сердце любимого человека может замолчать. Лежа с любимым в постели поутру, обнимаясь, тесно сплетаясь и прижимаясь, мы чувствуем биение его или ее сердца, и нас обволакивает тепло, и мы погружены в покой. «Что ты чувствуешь сердцем?» – спрашиваем мы. «Мое сердце разбито», – отвечаем мы, как будто речь идет о куске мела, на который обрушилась кувалда. Разумом мы понимаем, что любовь, страсть и преданность не связаны ни с одним органом. Более того, не стоит объявлять человека мертвым сразу после остановки сердца – все кончается лишь со смертью мозга. И все же, говоря о любви, мы используем емкую и понятную всем метафору сердца. Она не требует объяснений. С первых мгновений существования наше сердце – мерило жизни и любви. В кино для сцен, которые должны наводить страх, в музыкальное сопровождение порой вплетается звук быстрого, напряженного сердцебиения. Но бывают и фильмы, вроде «Шума в сердце», о матери и сыне, дошедших до инцеста, – где к музыке присоединяется мерный стук сердца, чтобы подчеркнуть любовь, на которой основаны отношения героев. Стихи часто пишут пятистопным ямбом, который звучит «ба-БАМ, ба-БАМ, ба-БАМ, ба-БАМ, ба-БАМ». Конечно, существует немало других стихотворных размеров, а в наши дни большинство поэтов вообще отказались от ритма. Но именно при чтении стихов, написанных ямбом, ощущаешь какое-то глубинное удовольствие. Кстати, мы и передвигаемся ямбом – это ритм непринужденной походки. И еще он закреплен биением сердца в клетке из слов, и мы, глубоко привязанные к сердечному ритму, читаем стихи, ориентируясь на собственный пульс, как на беззвучный метроном.

Миражи и занавески

Даже те из нас, кто терпеть не может навязчивую банальность фоновой музыки в общественных местах – как, например, в романтичном приморском ресторане, где, прежде чем расплатишься и выйдешь на свободу, тебя вынудят трижды прослушать длинную, слащавую инструментальную версию «Danny Boy», – знают, что мозг создает свой собственный музыкальный фон из того, что кажется ему нормальным и безопасным. Звуки жизни офиса, шум транспорта, похрипывание систем отопления и кондиционирования, голоса в многолюдном помещении… Мы живем в окружении знакомых звуков. Но, когда вы ночью находитесь в одиночестве, знакомые звуки могут напасть на вас подобно злоумышленникам. Что это скрипнуло – петля оконной рамы, которую открыл злодей, или просто ветка? Звуки мерещатся нам куда чаще, нежели что-то видимое. Это и исчезающие бесследно слуховые миражи, иллюзии, которые оказываются не тем, что слышится, и, конечно, голоса, которые говорят святым, пророкам и психически больным, что им следует делать и во что верить. «Прислушайся к внутреннему голосу», – советуем мы, как будто сознание – это гном, живущий где-то в груди. Но когда нормальных в остальном людей преследуют голоса (как, например, в том случае, что описал Энтони Куинн в автобиографии: его окликал маленький мальчик), то они, как и Куинн, обращаются к психиатру. Не всегда это голоса: бывает, что люди слышат музыку, и галлюцинации столь неотвязны, что несчастные боятся сойти с ума. «Австралийский журнал семейной медицины» (Australian Family Physician Magazine) за 1987 год опубликовал статью врача, описавшего два тяжелых случая музыкальной эпилепсии, причиной которых, по его мнению, стали травмы височных долей мозга. У одной из женщин-пациенток в голове все время звучало «Green Shamrock of Ireland», и временно приглушить музыку удавалось лишь лекарствами. Вторая, прожившая девяносто один год и всегда предпочитавшая музыку лекарствам, слышала попурри из «Daisy», «Let Me Call You Sweetheart», «After the Ball» и «Nearer, My God, To Thee».

С другой стороны, мы порой хотим, чтобы звуки воздействовали на нас. Чтобы плач спящего в дальнем углу дома ребенка, у которого болит животик, разбудил нас даже от глубокого сна, даже если нас не беспокоят куда более громкие и резкие звуки – допустим, грохот мусоровоза под окном. На оживленной вечеринке в помещении с низким потолком и плохой акустикой звуковые волны отражаются от стен, а не поглощаются ими, и кажется, будто находишься посреди гандбольной площадки в разгар игры. И все же вы без труда вслушиваетесь сквозь этот шум в разговор вашего супруга с заигрывающей с ним незнакомкой. Словно в уши вставлены усилители. Наша способность «задвигать» часть звуков на обочину сознания до почти полной неразличимости и вытаскивать на передний план другие поистине удивительна. Это возможно, так как мы буквально слышим все звуки дважды. Наружное ухо – это сложный радар, улавливающий звуки и направляющий часть из них в слуховой проход, но небольшая часть звуков отражается от верхних, нижних и боковых складок ушной раковины и попадает в проход на долю секунды позже. В результате происходят задержки, зависящие от угла, под которым приходит звук. Мозг отслеживает эти задержки и узнает местонахождение источника звука. Слепые с помощью ушей «видят» мир: они постукивают тростью и внимательно прислушиваются к эху. А иногда нам хочется, чтобы звуки полностью завладели нами и вытеснили сознательные размышления. Что может быть более умиротворяющим, чем сидеть на веранде и слушать, как океан ритмично ласкает берег? Генератор белого шума наполняет комнату спящего эфирным шорохом, и этого зачастую бывает достаточно, чтобы освободить голову от навязчивых мыслей.