– Тебя там учат не настоящей философии, – сказал Куйэд с явным презрением в голосе.

– Да?

– Нам по крупицам скармливают Платона или Бентама – без всякого реального анализа. Конечно, она того же окраса. И даже походит на реального зверя; а для непосвященных и пахнет так же.

– Какого еще зверя?

– Философия. Подлинная философия. Она – настоящий зверь, Стивен. Ты так не думаешь?

– Я никогда не…

– Она дикая. Она кусается. – Он осклабился, неожиданно став коварным на вид. – О да, кусается.

Эти слова его явно радовали. И потому он их повторил, на счастье:

– Кусается.

Стивен только кивнул. Метафора была ему совершенно непонятна.

– Я думаю, что мы должны чувствовать, как предмет наших исследований калечит нас. – Куэйд явна грела мысль об увечьях путем образования. – И если идеи стоят того, чтобы о них говорить, мы не должны играть с ними, мы должны их бояться.

– Почему?

– Потому что если мы чего-то стоим как философы, то не должны обмениваться академическими любезностями. Не должны обсуждать семантику; скрывать реальную угрозу за лингвистическими уловками.

– А что нам делать?

Стив чувствовал себя как простачок, напарник комика-Куэйда. Вот только последний шутить явно не хотел. Его лицо застыло; булавочные головки зрачков сжались в крохотные точки.

– Стив, разве ты не думаешь, что мы должны держаться к зверю поближе? Гладить его, ласкать, доить…

– Э… а что такое зверь?

Куэйд явно слегка отчаялся из-за навязчивости этого вопроса:

– Это предмет любой хоть чего-то стоящей философии, Стивен. Это то, чего мы боимся, так как не понимаем этого. Это тьма за дверью.

Стив подумал о двери. Подумал о тьме. Он начал понимать, к чему в своей запутанной манере ведет Куэйд. Философия была способом поговорить о страхе.

– Мы должны обсуждать то, что сокровенно для наших душ, – сказал Куэйд. – И если мы не будем… то рискуем…

Неожиданно красноречие оставило его.

– Чем?

Куэйд не сводил глаз с пустого бокала, словно пытаясь наполнить его силой воли.

– Хочешь еще? – спросил Стив, про себя молясь, чтобы ответ был отрицательным.

– Чем мы рискуем? – Куэйд повторил вопрос. – Я думаю, если мы не отправимся в путь и не найдем зверя…

Стив уже понял, чем закончится фраза.

– …тогда рано или поздно зверь найдет нас.

Нет наслаждения равного ужасу. Если только этот ужас не твой.

В следующую неделю или две Стив как бы ненароком навел справки о странном мистере Куэйде.

Никто не знал его имени.

Никто не знал, сколько ему лет, но одна секретарша думала, что Куэйду далеко за тридцать, чему Стив удивился.

Его родители – по словам Шерил, он при ней упомянул об этом, – умерли. Кажется, их убили, так по крайней мере решила Шерил.

Ничего больше люди о Куэйде не знали.

– Я должен тебе выпивку, – сказал Стив, тронув Куэйда за плечо.

Тот оглянулся так, словно его укусили.

– Бренди?

– Спасибо.

Стив сделал заказ:

– Я тебя напугал?

– Я думал.

– Без этого ни одному философу не обойтись.

– Без чего?

– Без мозга.

Так они и начали беседу. Стив не знал, зачем еще раз подошел к Куэйду. Тот был на десять лет старше его и находился на другом интеллектуальном уровне. И, если говорить начистоту, откровенно пугал Стива. Его сбивали с толку постоянные разговоры Куэйда о зверях. И тем не менее Стив все равно хотел больше: больше метафор, больше этого невеселого голоса, говорившего о том, как бесполезны учителя, как слабы студенты.

В мире Куэйда не было определенности. Не было светских гуру и уж точно религии. Казалось, он не мог без цинизма смотреть на любую систему, неважно, политическую или философскую.

Куэйд редко смеялся вслух, но Стив знал, что взглядам его нового знакомого присущ горький юмор. Все люди были агнцами или овцами, все искали пастухов. Разумеется, с точки зрения Куэйда, все пастухи были вымыслом. В этом мире, во тьме за стенами овчарни, жили лишь страхи, которые избрали себе в жертву невинных баранов: и там они ждали подходящего момента, терпеливые, как камни.

Сомневаться следовало во всем, но один факт был неизменным: ужас существовал.

Интеллектуальное высокомерие нового знакомого приводило Стива в восторг. Вскоре ему стала нравиться та бунтарская легкость, с которой Куэйд разрушал любую веру. Конечно, иногда было больно, когда Куэйд непробиваемым аргументом разбивал очередную догму Стива. Но уже через несколько недель его, казалось, стал восхищать даже грохот от разрушения. Куэйд расчищал подлесок, валил деревья, до основания срывал любое жнивье. Стив чувствовал себя свободным.

Народ, армия, церковь, закон. Все в золу. Все бесполезно. Все обман, цепи и удушье.

Был только ужас.

– Я боюсь, ты боишься, мы боимся, – любил говорить Куэйд. – Он, она, оно – все боятся. Любое разумное создание на Земле знает ужас также хорошо, как собственное сердцебиение.

Одна из жертв, которой Куэйд вечно не давал покоя, была Шерил Фромм, студентка, занимавшаяся философией и английской литературой. Она вздымалась, как рыба навстречу дождю, когда слышала его возмутительные замечания, и когда они на ножи брали доводы друг друга, Стив поудобнее устраивался на ближайшем стуле и следил за зрелищем. Как говорил Куэйд, Шерил была патологической оптимисткой.

– А ты полон дерьма, – частенько говорила она, когда спор накалялся. – Кому какая разница, что ты боишься собственной тени? Я не боюсь. Я прекрасно себя чувствую.

Определенно, именно так она и выглядела. Шерил Фромм являлась во влажных снах любому парню на факультете, но она была слишком умной, и потому никто не решался к ней подкатить.

– Время от времени мы все познаем вкус ужаса, – отвечал Куэйд, а его молочные глаза пристально изучали собеседницу, подмечая малейшие реакции, он искал, как прекрасно знал Стив, изъян в ее уверенности.

– Я – нет.

– У тебя нет страхов? Или кошмаров?

– Никаких. У меня хорошая семья. Нет скелетов в шкафу. Я даже не ем мяса, а потому не чувствую вины, когда проезжаю мимо скотобойни. Во мне нет херни, чтобы выставлять ее напоказ. Это значит, что я нереальна?

– Это значит, – зрачки Куэйда сузились настолько, что напоминали змеиные, – это значит, что под твоей уверенностью прячется что-то реально большое.

– И снова речь зашла о кошмарах.