– Ваше благородие! – фельдфебель чуть не плачет. – Варим, что дают интенданты. А дают крупу, капусту и картошку. Мяса нет, масла тоже, а какая каша без масла! Чая нет. Белье скоро год как прошу – не дают!

– Нет на складе?

– Все есть! Я говорил с кладовщиками приватным образом – склады полные. Не дают!

– Отчего?

Он облизывает губы и говорит, приглушив голос:

– Хабар нужен!

Это нам знакомо.

– Большой хабар?

– Говорили, не меньше сотни. Нет у меня столько, у меня семья в беженцах – по чужим углам горе мыкает. Все им отсылаю.

– Готовь машины!

То, что я собираюсь сделать, неправильно. Лихоимство нужно разоблачать, лихоимцев выводить на чистую воду. Однако дело это долгое, до торжества правосудия мне не дожить. Пока суд да следствие, солдаты останутся в грязном белье, будут есть вареную капусту и чесаться от укусов клопов. Мне эту систему не сломать, она до нашего времени доживет.

На интендантских складах нахожу кабинет заведующего. У него сытое, гладкое лицо, погоны с тремя звездочками на полных плечах. «Он был титулярный советник, она – генеральская дочь…» Этому генеральская дочь без нужды, его и здесь неплохо кормят.

– Не могу, господин прапорщик, и не просите! – говорит титулярный советник, едва глянув на мои бумаги. – Имею приказ отпускать по личному указанию генерал-квартирмейстера. Соблаговолите к нему!

Стандартная мулька. Если прапорщик пробьется к генералу, тот только плечами пожмет: какое указание? Помчишься сюда, скажут: указание было, их превосходительство запамятовали, соблаговолите наведаться снова. На колу мочало – начинай сначала…

– Господин титулярный советник, как вы относитесь к Екатерине Второй?

Он неожиданности он даже голову в плечи вобрал.

– Как же-с, с почтением, – выдавливает, помедлив. – Великая была императрица!

– А ежели она за нас похлопочет?

Он смотрит с подозрением: контуженые на фронте не редкость.

– Как она может похлопотать? Она же того-с, умерла.

– Вот! – кладу на стол сотенную и тычу пальцем в портрет. – Видите, императрица! Хлопочет!

– Шутник вы, прапорщик! – Он смахивает бумажку в ящик стола. – Однако вы правы: императрице отказать нельзя! – Он пишет резолюции на наших документах. – Ступайте на склад, все дадут.

– А то, что недодали ранее?

– Ну… – он закатывает глаза и жует губами. – Ежели императрица похлопочет снова…

Крохобор! Торбохват! Две сотни за два слова! Месячное жалованье офицера-фронтовика, причем штаб-офицера. Раскатал губу, титулярный!

– Александр Третий тож великий император, – намекаю.

– Не скажите, прапорщик, вопрос спорный! – не сдается титулярный. – Лично я считаю, что таких, как Александр, против Екатерины два нужно!

Сторговались! Достаю четвертные билеты. Они отправляются следом за «катенькой». Вопрос решен.

На провиантском складе солдаты грузят нам мешки с крупой, капустой, хлебом, носят картонные коробки со сливочным маслом и разрубленные по хребту туши. Ошалевший от изобилия Карачун суетится и командует, куда класть. На вещевом складе получаем обмундирование и белье. Когда дело доходит до сапог, унтер-кладовщик упирается:

– Не дам! На сапоги должно быть отдельное указание!

– Здесь написано: «выдать все»! – пытается спорить Карачун. – Сапоги в списке!

– Мало ли! – не сдается унтер.

Карачун вздыхает и лезет в бумажник. «Синица», билет в пять рублей, исчезает в ладони унтера.

– Грузите! – соглашается он.

Меня унтер совершенно не стесняется. Система укоренилась глубоко, выкорчевывать трудно. Лучший способ: собрать всех складских с интендантами, дать винтовки и направить в окопы. Желательно на передний край…

Во дворе пытаюсь возместить Карачуну потерю. Тот прячет руки за спиной.

– Ваше благородие, вы и так потратились! Представляю, сколько дали! Не только положенное, но и прежнее возместили. Дозвольте и мне поучаствовать!..

Дозволяю. В следующую неделю солдат моют, переодевают, проглаживают обмундирование горячим утюгом. Матрасы, набитые соломой, выносят на снег – морозить клопов, нары обдают кипятком. Ольга проводит медицинский осмотр. Солдатам он нравится. Барышня трогает их пальчиками, мажет зеленкой чирья и мозоли, ищет паразитов в головах. К тому же солдат отныне хорошо кормят: щи с мясом, каша с маслом, хлеб вместо сухарей.

– Ребята довольны вашей сестрицей! – говорит мне Синельников. – Очень довольны! Порядок навела, солдатом не гнушается – осмотрит, послушает, порошок даст. А поначалу ворчали: привез прапорщик сударушку! С удобством хочет воевать! Даже денщика вашего пытали: спите ли вместе? Тот подтвердил: порознь! Раз порознь – и вправду сестрица. Славная барышня!

Спим мы с Ольгой действительно порознь, но под одной крышей. Барышне одной жить нельзя: зайдет кто – и скомпрометирует. Барышне надлежит делить кров с родными, а ближайший родственник – я. Дочери благородных родителей положена прислуга, у нас прибирается и кухарит солдатка Мария. Она вдова, как многие женщины в местечке. Желающих служить за червонец в месяц много, но Нетребка привел Марию. Полагаю, не случайно: Мария молода и красива, Нетребка за ней увивается.

Приказ Егорова выполнен: дом наш из лучших в местечке, здесь жила семья лавочника. Теперь лавочник мыкает горе, как семья Карачуна. Из прифронтовой полосы выселяют евреев: их мнят пособниками немцев. Шпиономания в армии и тылу цветет пышно. Местечко, считай, обезлюдело, пустых домов навалом. Армия вправе занять любой, мы и заняли. Лавочнику казна заплатит. В доме три комнаты: большая гостиная и две спальни. Гостиную отделяет от спален дощатая перегородка, в которой прорезаны двери. На перегородку меж спальнями лавочник поскупился, вместо нее – ширма. Зато есть железные койки – невиданная роскошь для глухого местечка. Койки узкие, зато нормальной длины. Местные кровати для меня слишком маленькие. Здесь принято спать полусидя, опираясь головой и плечами на огромные подушки.

Ширма – препятствие для взоров, но не для звуков. Ночами я слышу, как Ольга плачет. Я не утешаю: горе надо выплакать. По окончании наступления прошу у Егорова машину. Как раз подморозило, грузовик не буксует, а ехать недалеко. Коллежский асессор Розенфельд упокоился в братской могиле. Офицеров хоронят поодиночке, но здесь особый случай. Разрыв тяжелого снаряда…

Доктор с коллегами, вернее, то, что от них осталось, лежат под крестом. Таблички с именами нет, на кресты их не вешают. В соответствующих бумагах захоронение помечено. Кончится война, сделают памятник, объясняют нам. Не сделают… Могилы оплывут и зарастут, со временем землю распашут и посадят картошку. Власть в России захватят люди, помогавшие немцам победить. Им неприятно вспоминать о своем предательстве, проще объявить войну несправедливой. Почестей павшим не будет. Почести – напоминание о золоте, выданном немцами на революцию. Ольге я этого не говорю – ей и без того тошно. Она плачет и крестится.