Еще один шаг — и придется ему схлестнуться в рукопашной. Вот только как победить врага, у которого рук тысячи? Вдруг тонкая струя яда вырвалась из одного щупальца. Пригнулся Петр, уклоняясь, но тут же вторая выстрелила, третья, четвертая. И пытался он увернуться, да не спрячешься, когда со всех сторон отравленный дождь льется.

Вот упали капли на его доспех, и сразу же прожгли в нем дыры, точно был он не из закаленной стали, а из пергамента. Яд коснулся лица. Хоть защищал его порошок травяной, все же ощутил Петр боль, которая становилась все сильнее.

— Нельзя так биться! — закричал Спиридон. — Отец, я иду к тебе!

Бросился он снова вперед, но ухватили его Федор Адашев и Клыков, не давая двинуться. Хоть понимал каждый из них в глубине души, что прав парень, и нет у Петра шансов победить противника, — но слово было дано, условия поединка оговорены, и вмешаться теперь — означало навсегда опозорить и самого Петра, и посольство, и землю Русскую.

Радостно заквакало чудовище.

— Вот и конец тебе пришел, Петр кожевник. Сидел бы в своей мастерской, седла делал да сбруи. Одно б на себя надел, да и ходил так, словно осел вьючный. Ни на что другое не годен ты.

Рухнул Петр на колени, согнулся от боли страшной, левой рукой глаза прикрывая. Меч в землю воткнул, подняться пытается, но все не выходит. Слишком уж много яда на его кожу попало.

— Я же говорил, зрение беречь надо, — прошептал пришлый всадник. — Теперь никаких шансов у него нет, ослеп бедный. Набросится на него теперь тварь речная, да на кусочки порвет.

С этими словами он предусмотрительно отъехал подальше, чтобы кровь и внутренности Петра не испачкали ему одежду.

Птицей раненой бился в руках Федора и Клыкова Спиридон. Бросил Григорий взгляд на Адашева — мол, может, все-таки подсобим товарищу? Но лишь качнул головой посол. Знал, что бывают дни, когда остаться в живых означает поражение, а смерть — победу, пусть только и нравственную.

— То-то порадуется женушка твоя, Аграфена прокисшая, когда о смерти твоей узнает, — воскликнул водяной. — Детишки повеселятся, а соседко-то твой, Потап, так и вовсе в пляс пустится. Знаешь, что я сделаю? Не всего тебя на куски порву, кое-что оставлю.

Тварь ползла медленно, оставляя за собой длинный слизистый след. Однако некуда было спешить чудовищу — ослепленный, сломленный, сидел Петр на земле, не в силах подняться.

— Голову твою не трону, — продолжал речной царь. — Пусть останется. Пришлют ее други твои женушке, в ларце резном. То-то будет подарочек! Только представь, Петрушка зеленая, укроп-недоросток. Открывает она крышку, а оттуда на нее ты глаза мертвые выкатил, зубы окровавленные оскалил. На всю жизнь запомнит тебя женушка, в страшных снах к ней приходить станешь.

Но тут выпрямился Петр, мечом взмахнул, и перерубил надвое тело твари. Полетели прочь щупальца острые, забрызгал вокруг яд темный. Качнулось чудовище, словно дуб подпиленный, да и рухнуло в снег придорожный.

Крик радости вырвался из груди Спиридона. Теперь уже Федор и купец его не удерживали. Побежал он вперед, обнял отца. Отстранился Петр, меч не опуская — как знать, что еще за каверзы приготовила тварь речная. Однако опасения его напрасными оказались. Лежал монстр неподвижно, тысячи глаз его закрылись, а из беззубых ртов жидкость отравленная лилась. Там, где попадала на снег, озерцо крошечное замерзало, цвета воды болотной.

— Говорил же я, поможет мой порошок! — торжествующе вскричал пришлый всадник.

Слова его подхватили и другие, все спешили к Петру, обнять его, поздравить, спросить, не поранился ли. Спиридон уже к шатру сбегал, мазей принес целебных, что Аграфена в путь приготовила. Радовались все, только у Петра мысль тяжелая на сердце легла.

Откуда знает его царь речной? Как проведал о Гране, детях, Потапе? Даже если доложили ему шпионы нечистые, как предполагал кожевник вначале, не могли они столько о его семье знать. Словно был водяной у него дома, все видел, все рассмотрел. Сильная тревога охватила Петра, но что делать, не знал он.

— Выходит, это и есть тот кожевник, о котором говорил нам водяной, — сказал Молот, когда они вместе с поэтом устроились в небольшом шатре.

Его они всегда возили с собой, но пользовались редко — предпочитали разбивать лагерь так, чтобы всегда можно было быстро с места сняться. Теперь же, под защитой воинов русских, могли позволить себе хорошо отдохнуть.

— А значит, и вопрос решен, — ответил Альберт. — Не должны мы ничего царю речному, но и Петра тоже предупреждать не след — все и так знает.

Слова эти изрядно удивили мавра.

— Мне казалось, сейчас как раз самое время правду ему открыть. Что нас останавливало? Нас он не знал, в историю про водяного мог не поверить. Теперь все иначе. Пусть и не доверяет он нам полностью, что в его положении вполне естественно, но выслушает внимательно, а нам более и не надо ничего.

— Нет, — отвечал его друг. — Мы и так много внимания к себе привлекли. Будем теперь тише воды ниже травы, пока в Истамбул не вернемся.

Слова его прозвучали совершенно естественно, и другой человек не заподозрил бы в них скрытого смысла. Но мавр слишком хорошо знал своего товарища, и потому спросил:

— В чем дело, Альберт? Вижу, что-то тебя беспокоит.

— Твоя правда, — согласился поэт. — Но дело здесь не в Петре, а в друге его, что возглавляет посольство.

— И что с ним?

— Много лет назад мы встречались с ним. Адашев меня не помнит, потому что лица моего не рассмотрел. Но я его никогда не забуду, а коли даже память плохая станет — шрам на его щеке сразу подскажет. Было это в Казанском ханстве, задолго до того, как мы с тобой познакомились. Была там секта одна, — так, шелупонь, джиннов вызывали или еще какой дурью маялись. Но проведал я, что есть у них камень дивный, волшебный, и большие деньги за него выручить можно…

— Налей-ка мне еще вина, хозяин.

Молодой человек, с лицом благородным и в одежде богатой, сидел за столом в небольшой корчме. Все его поведение выдавало парня веселого, открытого, но, возможно, слишком любящего развлечения, вино и женские ласки, — а потому вечно попадающего в разные неприятности.

Да, он был очень похож на того Альберта, что встретится много лет спустя с московским посольством на заснеженной дороге, в русском лесу. Но не было еще в юноше той мудрости, спокойствия, которые ему предстояло обрести.

Толстый корчмарь, с лысой головой и слегка выпученными глазами, подошел без спешки, — да и то, почтил вниманием своего гостя только потому, что в столь ранний час почти ни одного посетителя не было. Юноша же, для которого утро было, скорее, поздним-поздним вечером, все еще пытался продолжить ночные приключения.

— Эй, что ты налил мне? — воскликнул он.

— Воду, милостивый государь, — невозмутимо ответил корчмарь. — У нас ее много, свежая. И бесплатно.