«варварские» в противопоставление «формальной гармонии» Аполлона и Запада. «И вечно повторяется старая сказка о похищении Елены дикими любовниками: вечно варвар-Фауст влюблен в Прекрасную, и Хаос ищет строя и лика, и скиф Анахарсис путешествует в Элладу за мудростью формы и меры» (3:70)[339]. Варварская Россия, таким образом, сравнивалась со скифами и Парисом – троянцем, уговорившим Елену бежать от ее греческого мужа. Если продолжить эту линию рассуждений, соотечественник Париса Эней также является варваром, и снова его можно сравнить с русскими. «Восточные пророчества Сивиллы», в которые был посвящен этот варвар перед тем, как отправиться на «цивилизованный» аполлонический Запад, привели к созданию мирового единства, воспетого поэтом Вергилием. Через двадцать три года после написания очерка «О веселом ремесле и умном веселии» Иванов написал Дю Босу, что после эмиграции он покинул источник «Сивиллиных пророчеств» и завершил свои трудные скитания[340]. Оказавшись в Риме, русский «варвар» Иванов стал Вергилием, увековечивающим пророчества об объединении для своей родной земли с помощью формальных, западных, аполлонических поэтических структур[341].

В формальном и тематическом единстве, которое они демонстрируют – «ведь “Рим” всегда является “вселенной”» – его «Римские сонеты» воплощают объединяющее славянское «слово», которое когда-то провозгласил Иванов. Стихотворения отражают «соборность», и в мире сонетов ряд русских «слов» сплавляется с другими культурами, временными периодами, личностями и с Римом в его различных проявлениях. Притом что в центре внимания в цикле Рим, он в то же время берет основание в особенностях русской культуры и русской поэтической традиции, что определяется отдельными аллюзиями и выбором слов. Таким образом Иванов находит место для русской культуры в мире Рима, а собратья по творческому цеху, такие как Гоголь и художник Иванов, сопровождают его в прогулке по Вечному городу[342]. У Иванова Россия снова и снова ассоциируется с всенародностью и объединяющими тенденциями, которые воплощает в этом цикле стихотворений Рим. Воскрешение Трои из пепла, о котором Иванов пишет в первом сонете, в этом смысле потенциально возможно и для России – хотя это возрождение происходит не на уровне нации, а только в рамках отдельного художественного текста. Из хаоса потерь создается новая, полная единения жизнь через священный, запечатлевающийся в памяти акт творчества. Родина Иванова оказалась на тот момент не способна исполнить свою христианскую и творческую задачу, но ее принял на себя русский поэт, нашедший новое пристанище в «первом» Риме, по-прежнему верный – в искусстве и в жизни – своей роли голоса, возвещающего о своем понимании русской национальной идеи[343].

«Соборность» в сонетах

Так мне сказали в рассказах искусные дочери Зевса.

Вырезав посох чудесный из пышнозеленого лавра,

Мне его дали и дар мне божественных песен вдохнули,

Чтоб воспевал я в тех песнях, что было и что еще будет.

Гесиод. Теогония[344][344]

Выбор Ивановым петраркистского сонета для того, чтобы выразить дань уважения Риму, был весьма уместным и по той причине, что сама эта форма родилась в Италии, и из-за его отточенного годами мастерства в написании сонетов, к которым он время от времени возвращался на протяжении всей своей творческой жизни, считая, что они имеют особенно «дидактическую, философскую» природу [Klimoff 1986:124,129][345]. Хотя он говорил Гершензону в «Переписке», что мир вокруг них «расчеленный и разобщенный» [Иванов, Гершензон 2006: 73], этому разобщению он противопоставил в сонетах нарисованный словами и образами и вдохновленный религией культурный мир, охватывающий разные жанры, культуры и эпохи[346]. Говоря конкретнее, сонеты вбирают в себя Рим всех периодов и в их последовательности, увиденный глазами русского поэта: античный, эпохи Возрождения, католический, современный и, благодаря связям, которые создает в своих текстах между Римом и Россией Иванов, русский. Разные временные этапы объединяются в одновременно воспринимаемое поэтическое пространство. Эмблемой данного пространства и послания Иванова о культурно вдохновленном священном единстве становится Рим, Град Человеческий, переродившийся в творческий Град Божий.

В строках 2 и 3 первого сонета лирический герой Иванова приветствует Рим на латыни: «Ave Roma». Вкрапление латинской фразы в кириллический текст семантически связывает Россию с западным миром, перекликаясь также с переездом самого поэта из России в Рим. Это единство подчеркивается схемой рифм в обоих катренах, где повторяются морфемы Рим и Roma. Алексей Климов отмечает, что такой повтор усиливает «молитвенное отношение пилигрима» к городу, добавляя: «Постоянное упоминание объекта поклонения является главной чертой любого литургического языка» [Klimoff 1986:127][347]. Постоянная рифмовка русского и итальянского названий Рима также соединяет их друг с другом, подчеркивая заодно связь между Россией и Троей, находящую явное выражение в этих двух катренах. В последней строке второго катрена упоминается «царь путей», снова лингвистически связывая два Рима. Помимо пространства, сливаются также разные временные периоды, когда слова, отражающие понятия временности, такие как «древних», «поздний» и «вечерний», противопоставляются «вечному» Риму. Это смешивание временных периодов или нарушение принятого их порядка отражается в рифмах Иванова, например в строке 10, где наблюдается необычный пропуск трех ударений («И памятливая голубизна»). Понятия синестетически обретают цвет: голубой ассоциируется с памятью, а золотой – с ласковостью мечты, когда чувства тоже сливаются в первом сонете[348].

Второй сонет продолжает тему Трои, вызывая в памяти появившуюся в первом сонете ассоциацию между Ивановым и Энеем. В нем сочетаются древнегреческие мифические истории о Диоскурах и упоминание древнеримской скульптурной группы, увековечившей их. Иванов использует множественное число слова «сага», заимствованного из германских языков, для характеристики легенды о чудесном посмертном явлении братьев у источника Ютурны, и разные культуры, временные периоды и народная память сходятся вместе в контексте божественного откровения. Республиканский Рим занимает центральное место в тексте Иванова и затем сливается с современным миром, в котором живет поэт, и в завершающем терцете стихотворения он упоминает современное расположение статуй на холме Квиринал, одном из легендарных семи холмов Рима[349]. Этой отсылкой поэт будит память о легендах, которые в описании фонтана Треви в восьмом сонете благословляют его собственное пребывание в городе. Перекличка с более ранними русскими поэтами появляется в этом сонете и входит в многослойный мир Рима через рифмы («мира» и «кумира», использованная Пушкиным в части второй поэмы «Медный всадник», 1837) и выбор определенных слов (например, слова «сага», напоминающего о стихотворении Лермонтова «Когда волнуется желтеющая нива» (1837), чуть ли не единственном упоминании этого слова в русской поэзии XIX века[350]), а греческие и римские легенды сливаются с русской культурой, увековечивая уже установившиеся связи.