служили его делу. И лишь позднее приходит рефлексия религиозного духа, который убеждается в единстве истории только тогда, когда видит сознание последующего уже на более ранней ступени.

Пока мы имеем дело только с религиозным сознанием, наша единственная задача — признать диалектику, которая скрыла для него различия в истории и заменила их единым содержанием и единым сознанием. Но если апологет приходит, чтобы помешать нам в этом признании и проклясть нас, если мы восстановим действительность, то мы взываем против его осуждения к серьезности и возвышенной силе истории, которая обнаруживает свое истинное единство именно в том, что она позволяет заготовкам так свободно распространяться в самостоятельные формы и создает высоких духов, умеющих разбить даже самую твердую кору работы своих предшественников и увидеть в ядре зародыш их работы.

Крещение покаянием, преобразование обыденного представления о чистоте, которое до сих пор внутренне соприкасается с концепцией естественной религии, упрощение обыденной заповеди, касающейся только индивидуальных пороков, в требование обращения духа, которое раз и навсегда должно решительно дать душе новое направление, — только это было делом Крестителя, делом настолько великим, что оно, несомненно, должно сделать его ближайшим глашатаем христианского принципа. Но если он не крестил Мессию, не ссылался на него с самоуверенностью Предтечи и даже не давал окрещаемым наставления верить в Грядущего, то неужели его деятельность была совершенно не связана с мессианским ожиданием? Скорее, в самом ярком, в самом величественном, что только может быть. До сих пор ошибочный и механистический взгляд основывался на столь же ошибочной предпосылке, что мысль о Мессии как фиксированная концепция отражения уже жила в еврейском сознании во времена пророков, а потому и за века до Христа — нет, это нельзя назвать живым! — окостенела. Скорее, ветхозаветные представления нашли свое отражение в ожиданиях «Мессии» лишь во времена, незадолго предшествовавшие христианской эре. Таким образом, историческое значение Крестителя не только не исчерпывается, но и совершенно неверно оценивается в той бездуховной концепции, которая видит его деятельность лишь в том, что он указал пальцем на цель ожиданий, уже переживших века, а то и тысячелетия, как мумия. Напротив, его появление совпало с тем временем, когда распадающиеся и неочищенные взгляды пророков сошлись в единстве и отразились в ожидании того конкретного человека, «того» места, которое было незыблемо закреплено в духе. Та же сила исторического движения, которая сформировала эту определенность ожидания, произвела и крещение покаяния в том месте, где оно должно было стать подготовкой к исполнению. И то, и другое — продукт одной и той же силы; только почва, только что создавшая определенность принципа и еще трепещущая от последствий этого чудесного рождения, была подготовлена к проповеди покаяния; но то и другое еще не могло быть приведено в рефлективную связь одновременно с их возникновением. Он мог обманывать друг друга: толпа, охваченная новой жизненной силой, могла с еще большим рвением устремиться к купальне, в которой дух сбрасывал с себя тлен старого и завоевывал собрание самого себя в своей глубине; проповедь крещения покаяния могла укрепить то определенное ожидание, которое сформировалось в народе. Но до появления в истории двух явлений, которые сами по себе связаны и принадлежат друг другу, до их явного объединения еще бесконечно далеко: для этого опять-таки нужен новый, более высокий принцип, который уже считает эти явления данностью, а потому может свободнее их рассматривать и приводить в связь. В христианской общине крещение было связано с именем Помазанника.

§ 13. Крещение Иисуса.

1. Время.

В те дни, — говорит Марк, — а именно в те дни, когда Креститель действовал описанным образом, Иисус пришел из Назарета и крестился». Однако контекст не делает время, в которое Иисус пришел к Иордану, столь расплывчатым. Мы уже отмечали, что речь, которую Марк приписывает Крестителю, свидетельствует о более поздней точке зрения, для которой деятельность Иоанна была сведена к самому последнему времени. Так и здесь евангелист видит дело именно таким образом, хотя еще не вносит в представление рефлексивной серьезности — что Иисус, во всяком случае, придя в русло, пришел в тот момент, когда время Крестителя уже было отмерено. Крещение Мессии, считавшееся кульминацией и последней судьбой деятельности Крестителя, должно было лишь едва завершиться, чтобы Иоанн сошел со сцены.

Лука торопит этот конец служения Крестителя с таким нетерпением, что сразу же добавляет к сообщению о проповеди Иоанна замечание о том, что Ирод схватил его. Таким образом, крещение Иисуса, о котором теперь упоминается позже, еще более приближает конец общественной деятельности Иоанна, ибо порядок изложения может показаться столь безразличным только в том случае, если и заключение Крестителя в темницу, и крещение Иисуса не разделены более длительным промежутком времени. Однако такое расположение повествования влечет за собой неудобство: евангелист вынужден снова взяться за первое, чтобы указать ситуацию и время крещения Иисуса; он делает это, но тем самым вносит в свой рассказ особенность, которая Марку неизвестна и которая практически исключалась первоначальным расположением повествования. В повествовании первоначального евангелиста речь идет только об Иисусе: Он приходит, крестится и, выходя из воды, видит чудесное явление Духа, сошедшего на Него. Здесь Иисус не только является центральной точкой или, скорее, единственной точкой, к которой относится чудесное событие, но он и Иоанн Креститель также находятся одни в месте, где происходит чудо. Лука, однако, чтобы рассказать о чуде, должен вернуться в прошлое, сказать, когда оно произошло — когда Иисус крестился и молился, — но когда Иисус крестился? Сейчас, «когда весь народ крестился». Теперь народ внезапно оказывается на сцене в качестве хора, он вовлечен в тайну чуда, когда небеса разверзлись и Дух сошел на Иисуса — следствие неуклюжего изложения.

Матфей вернулся к первоначальному типу, по крайней мере, в той мере, в какой он оставил его в первоначальном виде. Он уже внес в него ту неопределенную определенность, которая обычно свойственна тонкому прагматизму, когда представляет общую проповедь Крестителя как изречение, спровоцированное одним случаем. В то время, говорит он, когда явился Креститель, народ стекался к нему, и с ним множество фарисеев и саддукеев. «В то время, — продолжает он, — Иисус пришел креститься — то есть в то время, когда сразу после появления Крестителя к Нему стекался народ». Но мы поступили бы несправедливо по отношению к евангелисту, если бы придерживались в его словах только определенности и не задумывались о той тайной силе, которая в то же время делает их неопределенными. Евангелист, правда, приписывает изречение,