Хотя б это было

Погибелью мне.

Чем дальше она пела, тем больше голос ее становился таким грустным, почти скорбным, что молодой человек, не имея мужества дослушать оставшиеся три или четыре куплета, быстро направился к ней и окликнул:

— Лизхен!

Девушка вздрогнула, обернулась и, различив молодого человека в наступившей полутьме (она не зажигала медную лампу в три рожка, стоявшую на дубовом сундуке), произнесла почти испуганным голосом:

— Это вы?

— Да. Что это за тоскливую, печальную песню вы там поете?

— А вы ее не знаете?

— Нет, — ответил молодой человек.

— Сразу видно, что вы француз!

— По чему видно? По тому, как я говорю по-немецки? Вы меня немного пугаете, Лизхен, говоря так.

— О нет! Вы говорите по-немецки, как саксонец. Видно, что вы француз, потому что у нас, немцев, эта песня очень известна, и от Рейна до Дуная, от Кёльна до Вены нет ни одной девушки, которая не пела бы ее; это «Маргарита за прялкой» нашего великого поэта Гёте.

— Да, я ее знаю, — сказал молодой человек с улыбкой. — Вот вам доказательство.

И на самом чистом саксонском диалекте — том, каким говорила девушка, он повторил четыре первых стиха этой печальной песни.

— Так что вы мне говорили?

— О Боже мой, я говорил вам: «Говорите, Лизхен! Звук вашего голоса радует меня!», как я сказал бы птичке: «Пой, птичка, я люблю слушать твое пение!»

— Что ж, вот я говорю.

— Да, но теперь моя очередь говорить.

Он подошел к девушке и, протянув ей руку, сказал:

— Прощайте!

— Как прощайте? — воскликнула она.

— Лизхен, мне надо уехать, покинуть Вольфах, я должен уехать еще дальше, в глубь Германии.

— Вам грозит какая-нибудь новая опасность?

— Опасность, грозящая изгнаннику, — быть арестованным; опасность, грозящая приговоренному к смерти, — быть расстрелянным.

Затем с видом человека, привыкшего к любым опасностям, пусть даже и таким, он добавил:

— Вот и все.

— О мой Бог! — воскликнула девушка, сложив руки перед собой. — Я не могу себе этого представить.

— И однако это было первым словом, что я сказал вам три дня назад на этом самом месте, войдя через эту же дверь; случай — нет, я ошибаюсь, Лизхен, — само Провидение открыло передо мной эту дверь, я вам сказал тогда: «Я голоден, меня мучит жажда, я изгнанник».

— Но позавчера разве вы не сказали мне также, что нашли надежное убежище?

— Лизхен, покидая вас, я должен сделать вам одно признание: это убежище — ваш дом.

Девушка с ужасом посмотрела на молодого человека.

— Наш дом? — воскликнула она. — Вы спрятались в доме моего отца без его разрешения?

— Успокойтесь, Лизхен, — сказал молодой человек. — Я покину этот дом. Но дайте мне прежде сказать вам, как я в него вошел и кого вы приняли.

Девушка отодвинула прялку ногой, опустила руки на колени и посмотрела на изгнанника дружеским и в то же время обеспокоенным взглядом.

— Я был на острове Эльба вместе с Наполеоном. Он послал меня подготовить свое возвращение, и я вступил в связь с полковником Лабедуайером и маршалом Неем. Оба они были расстреляны; я был осужден так же, как и они, но оказался удачливее и, вовремя предупрежденный о том, что меня собираются арестовать, бежал в Страсбург, на свою родину, где и прятался в течение месяца у одного друга. Четыре дня тому назад мне стало известно, что мое укрытие обнаружено; тогда я спрыгнул с крепостных валов, вплавь пересек Рейн и очутился в Великом герцогстве Баденском. Прошагав целый день окольными дорогами, знакомыми мне с детства, я добрался до Вольфаха. Моим намерением было пробраться в глубь Германии, где мне надо выполнить одну священную миссию; но я встретил вас, Лизхен, — что вы хотите, ведь человек не всегда хозяин своей судьбы — и, рискуя тем, что со мной может случиться недоброе, я остался.

— Я думала, что вы ушли. Встретив вас на следующий день, я была счастлива этому и не спросила, почему вы остались.

— Почему я остался? — сказал молодой человек, окидывая жарким взглядом невинную девушку, так наивно признавшуюся ему в той радости, какую она испытала, вновь увидев его. — Почему я остался? Я сейчас вам скажу. Тот темный сарай, который находится в вашем дворе, имеет маленький заброшенный чердак — там я и спрятался, покинув вас. Окошки этого чердака выходят на ваши окна; я ждал ночи, собираясь уйти, и только бросил один взгляд в вашу сторону, посылая вам последнее прости, как вдруг ваше окно открылось и вы показались в нем… Нет необходимости, Лизхен, говорить вам, что вы красивы; но тогда, под лунным светом, вы были очаровательны!

Лизхен невнятно прошептала несколько слов, покраснела и опустила глаза в темноте.

Молодой человек продолжал:

— В руках вы держали букет роз; не знаю, какие чувства владели вами, какой душевный порыв освещал ваше лицо, но, устремив глаза на ту дорогу, по какой я должен был уйти, если бы не остался, вы отрывали эти последние лепестки осенних цветов, бледных, как те дни без солнца, когда они родились, и бросали их в сторону Шварцвальда, через который, по-вашему, я должен был идти.

— Я их обрывала и пускала на ветер, а не в какую-то одну сторону, — ответила Лизхен. — Ветер понес их туда, куда он дул.

— Ну так что ж! Ветер дул из Франции: это был дружеский ветер! Вы долго пробыли так у своего окна, а я все это время смотрел на вас; потом, когда ваше окно закрылось, я не мог заставить себя уйти.

— И однако сегодня вы уходите? — сказала со вздохом Лизхен.

— Послушайте, — ответил изгнанник, — сегодня я видел, как по городу бродили французские жандармы. Они заодно с жандармами великого герцога, и я не сомневаюсь, что вот-вот те или другие выследят меня.

— Боже мой! Что же делать? — воскликнула девушка.

— О! Для меня это не имеет значения, Лизхен, — сказал молодой человек. — Но если в вашем доме обнаружили бы французского заговорщика, это скомпрометировало бы вашего отца, а особенно вас, внявшую моей мольбе и давшую мне убежище.

— Эту тайну я охотно сохранила, тем более что мой отец — не знаю уж почему, ведь он такой добрый, хороший христианин, такой отзывчивый — относится к французам с непримиримой ненавистью; десятки раз я видела, как он вздрагивал и бледнел при одном виде кого-нибудь из ваших соотечественников! И все же, если для вас будет более надежным остаться здесь, чем бежать, оставайтесь.

— Лизхен! Дорогая Лизхен!

— Жизнь человека в глазах Господа Бога настолько ценна, что он, надеюсь, простит мне то, что я сделала.

— Вы ангел, Лизхен! — сказал молодой человек. — Но не только опасность, грозящая мне, удаляет меня от вас. Как я уже сказал, у меня есть одна святая миссия, и я должен ее выполнить. Я направляюсь в Баварию.