— Но разве Лагори и Ровиго не были друзьями? Я сейчас уже не могу вспомнить, при каких обстоятельствах Ровиго порекомендовал мне этого человека.

— Они были на «ты», сир, поэтому Лагори крикнул министру: «Сдавайся, Савари! Ты мой пленник, я не хочу причинять тебе зла!»

— А Савари?

— Хотел сопротивляться, сир; вы же знаете, Савари не из тех, кто легко сдается, но Лагори крикнул: «Хватайте его!» — и на министра набросились десять человек; у него не было оружия, и Гидаль проводил его, багрового от ярости, в тюрьму Ла-Форс.

— Рассказывайте дальше, я слушаю!

— Тем временем Мале, которого проводили к коменданту Парижа, графу Юлену, арестовал его по приказу министра полиции и на первое же возражение графа Юлена выстрелил ему в челюсть из пистолета, и тот упал к его ногам. Оттуда он прошел к генерал-адъютанту Дусе, начальнику штаба, и объявил ему, что новое правительство оставляет его в прежней должности и указывает, что ему следует делать. Вдруг вошел один человек и, прервав оратора на полуслове, сказал: «Вы не генерал Ламотт, вы генерал Мале! Вчера, быть может, даже сегодня ночью, вы были государственным заключенным!»

— Наконец-то! Хоть один нашелся! — воскликнул Наполеон. — Как его зовут?

— Плац-адъютант Лаборд, начальник военной полиции… Тогда Мале, достав свой второй пистолет, приготовился выстрелить в Лаборда, но генерал Дусе схватил его за руку и вытолкал Лаборда за дверь. Там Лаборд встречает Пака, генерального инспектора министерства, — тот собирался договориться с адъютантом о переводе Гидаля в Тулон. К своему великому удивлению, Пак узнает от Лаборда, что Гидаль — сенатор, Лагори — министр полиции, Бутрё — префект, что генерал Юлен серьезно ранен выстрелом из пистолета генералом Мале, главой временного правительства… Пять минут спустя Мале схвачен благодаря Лаборду и Паку; арестован и Лагори, причем так до конца и не понявший, за что он арестован. Гидаль взят в тот же вечер, Бутрё — через неделю.

— А теперь, — спросил Наполеон, — кто еще остался?

— Остались полковник Рабб, добившийся отсрочки, и капрал Рато, у которого дядя генеральный прокурор в Бордо.

— А остальные?

— Остальные?

— Да, заговорщики?

— Три генерала, полковник Сулье, начальник штаба Пикерель, четыре офицера из их отряда и двое из Парижского полка расстреляны двадцатого ноября.

Наполеон на мгновение задумался, затем заговорил после некоторого колебания:

— Как они умерли?

И он устремил на Камбасереса взгляд, который как бы говорил: «Я требую правды».

— Хорошо, сир. Как подобает военным, пусть даже и виновным. Мале был полон иронии, но также полностью убежден в своей правоте; остальные держались спокойно, твердо, но явно были удивлены тем, что шли на казнь вместе с незнакомым человеком и за заговор, о котором они не знали.

— И вы сочли необходимой эту казнь, господин великий канцлер?

— Поскольку преступление было велико, я счел должным потребовать быстрого правосудия.

— Может быть, вы правы… со своей точки зрения.

— С моей точки зрения, сир?

— Да, великого канцлера, то есть верховного судьи; но с моей точки зрения…

Наполеон остановился.

— Да, сир, — сказал Камбасерес настойчиво, желая проникнуть в мысли Наполеона.

— Так вот, лично с моей точки зрения, — продолжал император, — то есть с политической точки зрения, я действовал бы иначе.

— Сир…

— Я говорю, что я, а не вы, мой дорогой Камбасерес.

— То есть ваше величество помиловали бы их?

— Всех сообщников: они подчинялись приказам сверху.

— А Мале?

— Мале — другое дело: я запер бы его в Шарантоне, ибо он сумасшедший!

— Таким образом полковника Рабба и капрала Рато…

— … завтра утром освободят, мой дорогой Камбасерес! Пусть знают, что я вернулся в Париж!

Потом фамильярным тоном, каким Наполеон обращался только к очень близким людям, он сказал:

— Доброй ночи, мой дорогой великий канцлер. До встречи завтра, на Государственном совете!

И, возвращаясь к себе, он прошептал:

— Лагори, Лагори… бывший адъютант Моро! Я не удивлюсь, если Моро крейсирует перед Гавром с английским флотом.

Он ошибся всего лишь на год: на следующий год Моро уехал из Америки, и под Дрезденом ему оторвало обе ноги французским пушечным ядром!

Первого мая 1813 года, как он и обещал своим маршалам, покидая Сморгонь, император стоял уже на равнине под Люценом во главе трехсоттысячной армии.

У него было бы пятьсот тысяч, если бы его не оставила Пруссия, а Австрия не готова была его предать.

Поэтому то была не его вина, не вина Франции, что он собрал на двести тысяч человек меньше, чем обещал.

Двадцать девятого апреля раздались первые пушечные залпы.

Второго мая победа под Люценом принесла успех Наполеону и сделала его хозяином всего левого берега Эльбы, от Богемии до Гамбурга!

В субботу 23 сентября 1815 года большое судно с английским флагом на корме и адмиральским вымпелом на грот-мачте пересекло линию экватора; оно направлялось из Европы и, если судить по направлению, шло к Южной Америке или в Индию.

Это был день «большой бороды», как говорят англичане, а поэтому на борту был праздник.

Этот ритуал, праздник Нептуна, суть которого на всех флотах одна и различается только по форме, — при подобных обстоятельствах непреложен для любого корабля цивилизованной нации.

Как всегда в таких случаях, на борту английского корабля командование было передано экипажу, единодушно вручившему его самому старому матросу, и тот, вооружившись трезубцем, прицепив длинную бороду и украсив голову короной из позолоченной бумаги, восседал на троне, установленном возле грот-мачты.

Его величество подзывал к себе тех, кто впервые пересекал экватор, приказывал намазать им лицо смолой, провести по щекам и подбородку огромной жестяной бритвой и, когда они были таким образом «обриты», по его приказу на них опрокидывалась огромная пивная бочка, подобная знаменитой гейдельбергской бочке, и на голову посвящаемого выливался поток соленой воды.

Этим процедура заканчивалась, и пассажир, офицер или матрос, прошедший через нее, мог сушиться под солнцем экватора, в то время как секретарь бога Нептуна выдавал ему грамоту, свидетельствующую о том, что он заплатил за переход положенную дань.

Во время этой церемонии на палубе появился вдруг французский офицер и, подойдя к богу Нептуну, сказал на довольно хорошем английском языке:

— Ваше величество, вот сто золотых монет — их посылает император Наполеон.