А сестра, грустно улыбнувшись, добавила:

– Как от стенки горох!

И все-таки она пугалась его остановившегося взгляда. Пугалась и чувствовала – что-то будет! И вряд ли хорошее…

Она повернулась к нему перед сном, тихо спросила:

– Задумал что-то?

Андрей посмотрел на нее удивленно и ответил:

– Ты о чем? На ночь глядя! Спи давай. И не морочь себе голову.

* * *

Через две недели он вышел в Шереметьево и остановился, жадно вдыхая знакомые запахи гари, выхлопных газов, дорогих духов, хорошей кожи, человеческого пота и перегара.

Родные запахи родного города. Довольно отвратительные и… как ни странно, любимые.

А он все стоял, зажмурив глаза, и вдыхал, привлекая к себе удивленные взгляды торопливых прохожих.

В такси – цена, естественно, заоблачная – он крутил головой как петух. Таксист усмехнулся:

– Давно, что ли, не был?

Андрей кивнул:

– Целую жизнь.

Водитель нервно закурил.

– А тут у нас такие перемены, блин! Лучше бы их не было, – и принялся ругать власть.

А Андрей не слушал. Ехал по родному, до боли, до спазмов, городу, кое-где безнадежно изувеченному, а кое-где невообразимо прекрасному, и думал о том, как он мог столько лет без него жить?

– Погодка! – хмыкнул водила.

Погодка и впрямь была московская – дождь с мелким снегом, мокрые тротуары, лужи на проезжей части, грустные влажные серые дома и народ… С плотно сомкнутыми губами, как всегда спешащий, замкнутый, нервный, недобрый. Но! Все же это был его народ и его город. Как ни крути…

Открыв квартиру, он сел на галошнице при входе, чтобы перевести дух. Пахло пылью, спертым воздухом и чуть-чуть – мамиными духами.

Или это ему показалось? Какие духи… столько лет прошло…

Наконец он нашел в себе силы подняться и прошелся по комнатам. Пыль плотным слоем, грязные занавески, отключенный холодильник, засохший цветок, который он забыл тогда выкинуть, дорожка ржавчины на раковине.

Он открыл шкаф. Рядком висели мамины платья. Он зарылся в них лицом и заплакал.

Потом вынул из чемодана плоскую фляжечку с виски, которую прикупил в дьюти-фри, и залпом выпил все содержимое. После этого, не раздеваясь, лег на диван и закрыл глаза.

«Отсрочка», – решил он. Пару часов отсрочки. А уж потом… Потом придется снова начинать жить.

В который раз!

Так бы и пребывала Марина в тихом и блаженном счастье, если бы не случай. Новый год – вот как назывался этот самый случай.

Суета стояла невообразимая. Шепоточки по углам, покупка подарков родным и коллегам. Самое важное – покупка подарков любимым. Жаркие обсуждения новогоднего меню. Что называется, обмен опытом.

Она слушала вполуха – салат с ананасами и куриной грудкой, с шампиньонами и сельдереем, с креветками, сладкой кукурузой. Сплошные новшества. Всем хотелось перемен.

«Чудеса, – не понимала она. – Что они все придумывают? Чем им не угодили любимые оливье и «Мимоза»?»

Ее, кстати, этот вопрос не интересовал – праздник она должна была встречать у мамы. Мама, Валерочка, Валерочкины сыновья с детками, Юлька и, собственно, она сама – вот такая большая, огромная даже и дружная семья!

Подарки купила – маме, Валерочке, дочке. Валерочкиных родственников так много, а денег так мало…

Мама успокоила – этот вопрос они решат без нее. Праздничный наряд ее тоже волновал не сильно – какая разница? Все свои, и никому до нее нет дела.

Да и вообще… Вся эта суета и суматоха накануне всеми любимого праздника ей была не очень понятна.

Больше она думала о том, как провести каникулы с дочкой. Планы были обширны – театры, обязательно Пушкинский, Третьяковка, сама не была там сто лет.

Да и к вечеру на работе готовились активно – тоже сувениры, распределение салатов и закусок по опытным сотрудницам. Словом, предпраздничная суета – приятная и бестолковая.

Стол был накрыт к трем часам – Света Зимицкая пошутила:

– Детский утренник.

Марине идти не хотелось, а деваться некуда – снова сплетни и разговоры. Подкрасила губы, поправила волосы и… Медленно спустилась в актовый зал, где уже вовсю звучала музыка и был накрыт праздничный стол. Села с краю – так легче сбежать. Чуть отпила шампанского и грустно ковырялась вилкой в салате. Подняла глаза и увидела его. Он растерянно стоял на пороге и близоруко щурил глаза. Подбежала шустрая Лариска и потащила его к столу. Свободное место нашлось – рядом с Мариной. Он присел на краешек стула. Она, побелев от волнения, тихо спросила:

– Салат?

– Ну да. Наверное, – смущенно улыбнулся Светловецкий.

Марина положила в тарелку салат и кусок курицы. Он поднял бокал и шепнул:

– С праздником, да? Ну, и за все хорошее!

Дрогнувшими губами она попыталась улыбнуться, и они сдвинули бокалы с шампанским.

Почему-то – вдруг, совсем неожиданно – стало совсем легко и просто. Словно всю жизнь они сидели рядом, ели жареную курицу, оливье и запивали все это «Советским полусладким».

А на танцполе вовсю зажигала Лариска, меняя почти обессилевших от ее прыти немолодых и загнанных партнеров.

Она подскочила – неугомонная – к ним.

– Что сидим, молодежь? К стульям приклеились?

Они снова смутились. Оба.

– Пойдемте? – не ожидая от себя и холодея от своей дерзости, спросила Марина.

Светловецкий неожиданно улыбнулся и кивнул. Они вышли в центр зала и, словно не замечая никого вокруг, сплели руки, прижались друг к другу телами и… Потерялись для общества на две короткие медленные песни. Разумеется, про любовь.

– Сбегаем? – шепнул он ей в ухо.

Она кивнула.

Они выскочили из актового и бросились вниз по ступенькам, держа друг друга за руки, нежно и крепко.

И на всех оставшихся там, наверху, в душном и прокуренном зале, им было решительно наплевать.

Да и на все остальное тоже. На пересуды кумушек, на осуждение («Она же замужем! А сколько у нас свободных, одиноких и разведенных женщин!»), на сплетни («Они уже живут в одной квартире!» «Шустрые какие…» «Вот акула, подцепила такого красавца!» «Правда, и сама, конечно, ничего…»).

Только Света Зимицкая улыбалась Марине приветливо и советовала не обращать внимание «на этих завистливых и злобных дур».

А Марине и было до фонаря – она, казалось, не замечала ничего, кроме… Кроме своей любви, своего огромного счастья и его, своего любимого.

После работы она ждала Светловецкого за углом здания, наивно полагая, что это никому не известно.