Генерал восторженно хлопнул в ладоши и обернулся к жене. Вот видишь? Я знал, что он вызовется. Капитан, я не сомневался в вас ни минуты. Но вы не хуже меня понимаете, что принесете больше пользы здесь, работая со мной над планированием и матобеспечением, не говоря уж о дипломатии и сборе средств. Я сказал конгрессмену, что наше сообщество изыскивает ресурсы для отправки группы помощи беженцам в Таиланде. В каком-то смысле мы этим и занимаемся, но нам еще предстоит убедить кое-кого из благотворителей в важности нашей задачи.

Или, по крайней мере, дать им повод сделать вид, будто они верят, что это и вправду наша задача, сказал я. Генерал удовлетворенно кивнул. В точности так! Я знаю, вы разочарованы, но это наилучшее решение. Здесь вы будете полезнее, а Бон сам о себе позаботится. А теперь вот что – уже почти полдень. По-моему, самое время глотнуть пивка, верно?

Над плечом генеральши виднелись часы, висящие на стене между флагом и плакатом. С плаката, рекламы нового сорта пива, улыбались три молодые красотки с грудями, имеющими размер и форму детских воздушных шаров; флаг был флагом поверженной Республики – три горизонтальные красные полосы на ярко-желтом поле. Генерал не однажды повторял, что это и есть флаг свободного вьетнамского народа. Я видел его раньше несметное множество раз, а подобные плакаты – часто, но я еще никогда не видел таких часов: их деревянный циферблат воспроизводил очертания нашей родины. Минутная и часовая стрелка вращались на юге этой игрушечной страны, а цифры нимбом окружали Сайгон. Какой-то ремесленник смекнул, что его товарищам по изгнанию нужен именно такой указатель времени. Мы были перемещенными лицами, но нас больше определяло время, нежели пространство. От нашей утраченной родины нас отделяло огромное, но конечное расстояние, тогда как количество лет, необходимое, чтобы преодолеть это расстояние, было потенциально бесконечным. Таким образом, главным вопросом для перемещенных лиц всегда оставался вопрос о времени: когда я смогу вернуться?

Кстати, о пунктуальности, сказал я генеральше. Ваши часы показывают неправильное время.

Нет, ответила она, поднимаясь, чтобы принести пиво. Они идут по сайгонскому времени.

Конечно, она была права. Как я сам не заметил? Сайгонское время отличалось от здешнего на четырнадцать часов – точнее, это мы отставали от Сайгона на четырнадцать часов. Беженцы, изгнанники, эмигранты – какого бы типа перемещенными лицами мы ни были, мы не просто жили в двух культурах, как утверждали адепты великого американского плавильного котла. Перемещенные лица живут еще и в двух разных часовых поясах – здесь и там, в настоящем и прошлом, будучи, как мы, путешественниками во времени поневоле. Только герои научной фантастики путешествуют в нем вперед или назад, а эти настенные часы демонстрировали иную хронологию. У них тоже был секрет полишинеля, открытый для всех, кто хотел его увидеть: что мы движемся во времени не по прямой, а кругами.

* * *

После ланча я кратко отчитался перед хозяевами о своих филиппинских приключениях, отчасти развеяв этим их мрачность и одновременно усилив чувство возмущения. Последнее можно считать противоядием от мрачности, так же как и от печали, тоски, отчаяния и т. п. Чтобы забыть о какой-либо разновидности боли, порой достаточно испытать боль другой разновидности – не зря ведь на медосмотре перед обязательной военной службой, экзамене, где не проваливается никто, кроме подцепивших вирус богатства, врач шлепает вас по одной ягодице, всаживая шприц в другую. Единственным, о чем я не сказал генералу и генеральше (помимо того, что я чуть не разделил судьбу жареных уток, подвешенных за анус в витрине соседней китайской закусочной), была компенсация, полученная мной за это едва не ставшее роковым испытание. Наутро после визита статистов с подарками ко мне явились два других гостя – Вайолет и высокий, худой белый незнакомец в бирюзовом костюме, узорчатом галстуке, толстом, как Элвис Пресли, и сорочке густого желтого цвета мочи после обильного потребления спаржи. Ну как вы? – спросила она. Уше лучше, прошептал я, хотя мог говорить совершенно нормально. Она посмотрела на меня с подозрением и сказала: мы все очень беспокоимся о вас. Он просил передать, что навестил бы вас сам, но сегодня к нам в лагерь приезжает президент Маркос.

Тем, кого не требовалось называть по имени, был, конечно же, Творец. Я только кивнул, мудро и грустно, и сказал: я понимаю, хотя даже упоминание о нем взбесило меня. Это лучшая больница в Маниле, сказал незнакомец в костюме, направив мне в лицо поисковый фонарь улыбки. Мы все хотим, чтобы вас лечили по высшему разряду. Как ваше самочувствие? Если честно, ответил я, продолжая лгать, то хуже некуда. Мне очень жаль, сказал он. Позвольте представиться. Он извлек на свет божий девственно белую визитную карточку с такими острыми краями, что о них можно было порезаться. Я представитель киностудии. Мы хотим сообщить вам, что оплачиваем все счета за ваше лечение.

А что произошло?

Вы не помните? – спросила Вайолет.

Взрыв. Много взрывов.

Это был несчастный случай. Мне прислали отчет, сказал представитель, поднимая свой красно-коричневый портфель повыше, чтобы я увидел сверкающие золотые застежки. Какая расторопность! Я бегло проглядел отчет. Детали были несущественны, но сам факт его наличия убедительно доказывал, что смазка нужных винтиков маслицем известного сорта творит чудеса не только у нас на родине. Мне повезло, что я остался жив? Вы просто счастливчик, сказал он. Вы живы, относительно здоровы, и у меня в портфеле лежит для вас чек на пять тысяч долларов. Согласно медицинским протоколам, которые я видел, вы получили отравление дымом, ушибы и царапины, парочку легких ожогов, шишку на затылке и небольшое сотрясение. Ни переломов, ни повреждений внутренних органов – ничего серьезного. Но студия хочет позаботиться о том, чтобы все ваши нужды были удовлетворены. Открыв портфель, представитель вынул оттуда какой-то документ на нескольких страницах, скрепленных степлером, и один длинный зеленоватый листочек – банковский чек. Конечно, вам придется подписать квитанцию, а также эту бумагу, освобождающую студию от всех дальнейших обязательств.

Выходит, мою жалкую жизнь оценили в пять тысяч долларов? Согласен, сумма немалая – я еще никогда не видел столько денег зараз. На это они и рассчитывали, но даже несмотря на туман в голове я понимал, что на первое предложение соглашаться нельзя. Спасибо за ваше великодушие, сказал я. Это очень благородно со стороны студии – беспокоиться обо мне, идти на такие хлопоты. Но вы, наверное, знаете, а может быть, и не знаете, что я единственный кормилец своей многочисленной родни. Пяти тысяч долларов хватило бы с лихвой, если бы речь шла только обо мне, но мы, уроженцы Азии – тут я сделал паузу и придал своему взгляду оттенок задумчивой отрешенности, дабы они успели представить себе могучий генеалогический баньян, укрывший меня внушительной сенью поколений, чьи корни прячутся в моей макушке, – мы, азиаты, не можем думать только о себе.

Да-да, разумеется, сказал представитель. Семья – это для вас всё. Как и для нас, итальянцев.

Итальянцев? Азиат должен думать о своей матери и своем отце. О своих братьях и сестрах, о дедушках и бабушках. О двоюродных и троюродных, о жителях своей деревни. Стоит кому-нибудь прослышать о моей удаче – и начнется. Маленькие знаки внимания. Просьбы: пятьдесят долларов тому, сто долларов этому. Руки потянутся ко мне со всех сторон. И отказать-то ведь невозможно! Теперь вы понимаете, в какой ситуации я очутился? Лучше бы мне вовсе не брать никаких денег. Это избавило бы меня от огромных нервных перегрузок. Или наоборот. Взять столько, чтобы хватило на скромную помощь всем родственникам и еще осталась бы кроха для меня.