Как мне без него плохо! – простонала она. Скрипя пластиком, я переместился к ней и похлопал ее по плечу, стараясь унять рыдания. Я не мог отогнать от себя картину своей последней встречи если не с духом упитанного майора, то с его телом. Я видел, как он лежит на спине с третьим глазом во лбу, два остальных тоже открыты и слепо смотрят в никуда. Раз Бога нет, то нет и Божьей кары, но это ничего не значит для призраков, которым Бог не нужен. Мне не надо было исповедоваться Богу, в которого я не верил, но надо было умиротворить призрака, чье лицо смотрело на меня с алтаря на тумбочке. Там стояла фотография юного упитанного майора в форме курсанта, снятая в те годы, когда его первому подбородку еще и не снилось, что он станет дедушкой третьего, и, утешая вдову, я чувствовал на себе взгляд темных глаз ее мужа. Все его питание за гробом составляли подернутый плесенью апельсин, пыльная банка мясных консервов и трубочка мятных леденцов – эту нехитрую снедь, разложенную перед фотографией, освещала гирлянда мигающих новогодних лампочек, которыми вдова некстати декорировала алтарь. Несправедливость царит и в потустороннем мире: потомки богачей балуют своих предков огромными вазами, полными свежих фруктов, бутылками шампанского и паштетом из гусиной печенки, а самые ответственные вдобавок сжигают в качестве жертвоприношений не только обычные бумажные вырезки с домами и автомобилями, но и цветные иллюстрации из “Плейбоя”. Жаркое, податливое женское тело – хорошее подспорье мужчине в долгой и холодной загробной жизни, и я поклялся упитанному майору, что принесу ему в жертву какую-нибудь грудастую сногсшибательную Мисс Март.

Его вдове я сказал: я обещал вашему мужу, что, если возникнет нужда, обязательно позабочусь по мере сил о вас и о ваших детях. Все остальное, о чем я рассказал, было правдой: мое путешествие на Филиппины, настоящий или мнимый несчастный случай и доставшаяся мне за него награда, половину которой я и вручил ей в конверте. Она стала вежливо отказываться, но мой совет подумать о детях сломил ее сопротивление. После этого мне не осталось ничего другого, кроме как уступить ее настояниям и пойти смотреть на вышеозначенных детей. Они были в соседней комнате – спали, чем и должны заниматься все хорошие дети. Я на них не нарадуюсь, прошептала она, стоя со мной рядом. Только они и поддерживают меня в эту тяжкую пору, капитан. Думая о них, я меньше думаю о себе и о моем дорогом, любимом муже. Они прекрасны, сказал я, солгав и не солгав одновременно. Они были прекрасны для нее, но не для меня. Не скрою, что я не слишком горячий поклонник детей: я сам был одним из них и еще тогда убедился в том, что меня и всю нашу братию в основном презирают. В отличие от многих, я никогда не стремился к самовоспроизведению, намеренному или случайному, поскольку мне с лихвой хватает себя самого и в одном экземпляре. Но эти младенцы, которым не исполнилось и года, еще не ведали о своей вине. Лица этих маленьких спящих чужаков выдавали в них пугливых, беззащитных новых эмигрантов, только что изгнанных в наш мир.

Единственное мое преимущество перед этими близнецами заключалось в том, что у меня в детстве был отец, который мог сообщить мне о моей вине, а у них его не было. Мой отец проводил уроки для детей своей епархии, и мама велела мне их посещать. В его классе я познакомился с Библией и историей моего божественного Отца, со славными деяниями своих галльских предков и катехизисом католической церкви. В то время, когда мои лета можно было пересчитать по пальцам двух рук, я был наивен и не знал, что этот отец в черной сутане, этот святой человек, потеющий в своем противоестественном одеянии, дабы спасти нас от наших тропических грехов, еще и мой собственный отец. Позже этот факт заставил меня по-новому отнестись ко всему, что я от него услышал, начиная с самой базовой доктрины нашей веры, вбитой в головы нашего взвода юных католиков моим отцом, когда он расхаживал перед нами, читая по губам наш коллективный ответ:

Самый важный для меня Вопрос, не дававший мне покоя, был связан с этим первородным грехом, ибо касался установления личности моего отца. Ответ на него я получил в одиннадцать лет, и поводом к этому послужил инцидент, разыгравшийся после воскресной школы на пыльном пятачке земли около церкви – на той территории, где мы, дети, часто воспроизводили друг на дружке разнообразные библейские злодеяния. Когда мы смотрели, как импортный отцовский бульдог обрабатывает в тени эвкалипта свою скулящую партнершу – язык болтается, огромный розовый шар мошонки так и ходит ходуном в завораживающем ритме, – один из моих более информированных сверстников решил добавить к этому уроку полового просвещения свой комментарий. Кобель и сука – это нормально, сказал он. Но такие – тут он обратил на меня палец и презрительный взор, – такие, как он, получаются, когда то же самое делают кошка с собакой. Всеобщее внимание переключилось на меня. Я стоял точно в лодке, отплывающей от берега, где остались они все, и видел себя их глазами: ни собака ни кошка, ни человек ни зверь.

Собака и кошка, сказал мне этот маленький шутник. Собака и кошка…

Когда я ударил шутника по носу и оттуда потекла кровь, он умолк, ошарашенный, на миг скосив глаза в попытке оценить ущерб. Когда я ударил его по носу вторично, кровь хлынула ручьем, и на сей раз шутник закричал в голос. Я продолжал наносить удары, двигаясь от его ушей к щекам, потом к солнечному сплетению и плечам, в которые он старался спрятать голову, когда упал наземь и я упал поверх него. Наши товарищи столпились вокруг, и под их вопли, свист и хохот я молотил его, пока у меня не заныли кулаки. Ни один из этих свидетелей не заступился за шутника, и я наконец остановился сам, когда его рыдания стали походить на сдавленный смех человека, только что услышавшего самый уморительный на свете анекдот. Когда я поднялся на ноги, вопли, свист и хохот утихли, и на восхищенных лицах этих маленьких садистов я увидел если не уважение, то страх. Я пошел домой в смятении, стараясь понять, что же именно я узнал, не в силах облечь это в слова. В моем мозгу не находилось места ничему, кроме непристойной картины: собака, взгромоздившаяся на кошку, но не с обыкновенной кошачьей мордой, а с лицом моей матери. Это было так невыносимо, что, придя домой и увидев ее, я разревелся и выложил все, что со мной случилось.

Сынок мой, сынок, ты у меня самый-самый нормальный, сказала мама, прижимая меня к себе. Я вдыхал ее отчетливый мускусный аромат, обливая слезами подушку ее груди. Ты для меня Божий дар. Ничто и никто не может быть лучше. А теперь послушай меня, сынок. Взглянув сквозь пелену слез вверх, в ее глаза, я обнаружил, что и она тоже плачет. Ты всегда хотел знать, кто твой отец, и я говорила тебе, что, когда ты это узнаешь, ты станешь мужчиной. Тебе придется распрощаться с детством. Ты уверен, что хочешь это знать?

Когда мать спрашивает сына, готов ли он стать мужчиной, разве он может ответить “нет”? Я кивнул и прижался к ней еще крепче – мой подбородок на ее груди, щека на ее ключице.

Ты не должен никому говорить то, что я скажу тебе сейчас. Твой отец…

Она назвала его имя. И, видя растерянность в моих глазах, добавила: когда я работала у него служанкой, я была очень молода. Он всегда был ко мне очень добр, и я была ему благодарна. Мои бедняки-родители не могли отправить меня в школу, а он научил меня читать и считать на своем языке. По вечерам мы проводили вместе много времени, и он рассказывал мне о Франции и о своем детстве. Я видела, что ему очень одиноко. Он был единственный такой в нашей деревне, и мне казалось, что я такая тоже единственная.