Через три месяца, в августе, мисс Джоунз неожиданно уехала из городка. Поговаривали, что она «попала в беду» и уехала к родным в Оклахому. Пастора и его толстуху-жену, беременную четвертым ребенком, перевели в другой город, и прихожане были безутешны. Даже мужчины рыдали в голос и, прощаясь со своим духовным наставником, заверяли его в своей вечной любви.

Новый священник оказался намного старше. Его проповеди были сухими и скучными, и Элвин всерьез сомневался, что святой отец сумеет соблазнить кого-то, кроме собственной жены – тощей, как палка, особы с лицом куницы и характером, какой может быть только у человека, страдающего хроническим запором.

Вскоре Элвин перестал ходить в церковь. Вместо этого он начал учиться произносить проповеди. Стоя перед зеркалом или уединяясь на речном берегу, он отрабатывал эффектные жесты и артикуляцию, стараясь избавиться от провинциального акцента и добиваясь того, чтобы его голос звучал, как у диктора на телевидении. Кроме этого, Элвин разучивал молитвы собственного сочинения, добиваясь, чтобы они звучали как можно трогательнее.

Когда ему исполнилось четырнадцать, Элвину представился шанс применить свои умения на практике. Одна из одноклассниц пригласила его на религиозное собрание секты возрожденцев. В соответствии с традицией, каждый из присутствующих должен был произнести краткую речь о вере. Когда очередь дошла до Элвина, он встал и говорил так, что даже староста общины прослезился.

Когда после собрания они ехали домой, Элвин заявил, что ему якобы было внушено свыше остановиться и преклонить колени в молитве. Девица, с которой он ехал, послушно свернула с шоссе и загнала машину в небольшую рощу. После этого они перебрались в кузов пикапа и начали свое импровизированное молитвенное бдение.

Довольно вскоре, впрочем, Элвину было внушено свыше помолиться у алтаря ее тела. Он сделал это, поместив голову между ее широко разведенными ногами. Потом и она помолилась подобным же образом. Домой девица вернулась с твердым убеждением, что пути господни неисповедимы, а Элвин еще больше уверился в том, что его ожидает великое будущее.

И теперь, тридцать два года спустя, он улыбнулся, вспоминая костлявого подростка, чуть не круглый год ходившего босиком и дравшегося с братьями и сестрами из-за последнего куска жареного цыпленка.

Теперь ему готовил персональный повар. У него был личный тренер, следивший за тем, чтобы обильная еда не превращалась в жировые отложения. Портной с двумя помощниками шил ему костюмы, подчеркивавшие его безупречное телосложение.

Брат Гэбриэл любил свое тело. Ему нравилось ощущать, как перекатываются под упругой кожей сильные мускулы. Он был способен часами любоваться своей широкой грудью, густо поросшей мягкими золотистыми волосками. Ему нравилось прикасаться к этой растительности, ощущать под пальцами шелковистую упругость волосков. Для него это был своего рода символ мужественности.

Вот и сейчас брат Гэбриэл погладил себя по груди, потом с наслаждением потянулся и открыл глаза. Подняв руки, он внимательно оглядел их. Его руки выглядели достаточно сильными, чтобы гнуть стальные подковы, и вместе с тем – нежными и теплыми, способными успокоить самого беспокойного младенца.

«Кстати о младенцах…» – подумал он и, опустив руку, коснулся своих гениталий. Яички были такими же твердыми, как и в тот вечер, когда по «внушению свыше» он трахнул собственную одноклассницу в кузове принадлежавшего ее отцу пикапа. Проснувшийся пенис напрягся и стал расти, удлиняться.

Лежавшая рядом с ним женщина пошевелилась и тоже открыла глаза. Сев на кровати, она поглядела на него сверху вниз и улыбнулась. Она уже родила ему одного ребенка, и ее соски были большими и темными, как у зрелой женщины. Элвину куда больше нравилось, когда соски были маленькими и розовыми, как у девственниц, но приходилось чем-то жертвовать!

Встав на колени, женщина готова была усесться на него верхом, но он отрицательно покачал головой:

– Только губами, дорогая. Медленно. Так медленно, как только сможешь.

Закрыв глаза, он снова позволил своим мыслям свободно блуждать, и – как часто бывало – они снова вернулись к прошлому. Не раз он гадал, какой каприз природы был повинен в том, что он уродился таким красавцем. Правда, он уже почти не помнил, как выглядели его родители и братья, но не сомневался – Конвеи никогда не отличались смазливой внешностью.

Из дома он ушел сразу после окончания школы и никогда об этом не жалел. Собственно, не ушел, а сбежал, так как о своем уходе Элвин никому не сказал. Сначала он гадал, что подумали его родные, когда однажды утром обнаружили, что его нигде нет, и только потом сообразил, что могло пройти довольно много времени, прежде чем кто-то из домашних это заметил. Ему и раньше случалось пропадать на два-три дня, но ни отец, ни мать даже не спохватывались. Должно пройти не меньше недели, чтобы кто-то понял – один из Конвеев пропал. Впрочем, Элвин был уверен, что в любом случае это ему ничем не грозит – искать его вряд ли будут, Мало ли что могло с ним случиться – он мог утонуть, попасть под поезд, просто податься в дальние края. Одним ртом меньше – так, наверное, рассудили его отец и мать, поняв, что вряд ли увидят своего младшего сына в обозримом будущем.

Теперь его родители наверняка уже умерли, но кто-то из братьев и сестер вполне мог жить где-то на обширной территории Соединенных Штатов. Иногда брат Гэбриэл спрашивал себя: как могло случиться, что никто из них не узнал его лицо на экране телевизора или в газете? Это казалось маловероятным, и все же это произошло, поскольку в противном случае братья и сестры (вместе с племянниками и племянницами) непременно явились бы к нему, чтобы выклянчить сколько-то денег.

Да, из всей семейки он уродился самым красивым, хотя в детстве братья и сестры немало над ним поиздевались. Главным объектом для их более или менее плоских шуток были его волосы – мягкие, цвета светлого льна с едва заметным золотистым отливом. Они доставляли Элвину столько неприятностей, что он буквально ненавидел их, но теперь он был рад, что с возрастом его волосы не потемнели, как это обычно случается. Теперь эта золотисто-белая грива стала своего рода отличительным признаком, выделявшим брата Гэбриэла среди многих других проповедников. Раз увидев, его просто невозможно было забыть. Кроме того, ему нравилось думать, что цвет волос делает его похожим на архистратига Михаила или архангела Гавриила, благовестника, чье имя он в конце концов принял.

Но это произошло позже, много позже – уже после того, как Элвин Медфорд Конвей закончил колледж и семинарию. В последнюю он поступил исключительно для того, чтобы овладеть основами теологии, однако скоро с удивлением обнаружил, что учиться ему очень нравится.

Сразу после окончания семинарии он получил назначение на приход, однако ему с самого начала было ясно, что в этом захолустье он только понапрасну тратит время и силы. Паства была крайне немногочисленна, и Элвину просто негде было приложить свои таланты. Выслушивать жалобы на соседей, крестить детей, навещать больных и отпевать усопших ему надоело хуже горькой редьки. Единственное, в чем он черпал некоторое утешение, это в той ловкости, с какой он ухитрялся заставить паству кормить его по воскресеньям довольно сносными обедами (для чего прихожанам зачастую приходилось тратить свои последние деньги). Отрадной казалась ему и регулярность, с какой он получал довольно недвусмысленные предложения от молодых девиц. Лишать девственности юных прихожанок на первых порах было увлекательно, однако в глубине души Элвин Конвей продолжал верить, что его предназначение – в ином. Он создан для чего-то по-настоящему великого, так зачем попусту тратить драгоценное время?