сама предлагала кому-нибудь из гостей написать в альбом несколько слов. Потом он почти всегда лежал на виду, и кто хотел, тот и оставлял в нем на память стихи, экспромты, рисунки, обращенные к хозяину дома. Куприн заполнил в альбоме целую страницу. Свои чувства он выразил бурно, энергично: «Ах, дорогой дядя Гиляй! Крестный мой отец в литературе и атлетике. Скорее воображу себе Москву без царь-колокола и царь-пушки, чем без тебя, ты — пуп Москвы…»

Молодым юнкером встретился Куприн с Гиляровским в Москве, ожидая поддержки и одобрения первым своим литературным опытам. Дядя Гиляй поддержал его. И Куприн не забывал этого. Потом, правда, не раз шутя упрекал:

— Толкнул ты меня в литературу, а ею едва заработаешь на папиросы…

Проходили годы. Дядя Гиляй был прочно связан с Москвой, Куприн надолго отрывался от нее. Встречались порой неожиданно, непреднамеренно. Что за беда! Стоило увидеться, и как будто не было перерыва встречам, а если он оказывался слишком длинным, посылали открытку, или записку, либо визитную карточку с несколькими словами привета, а то и телеграмму (телефонами еще широко не пользовались, предпочитая письмо, может, по старой привычке).

Во все встречи, во всех письмах Куприн как бы держал отчет перед старшим «дядей Гиляем», «Володей», «дорогим дружищем», как он называл Гиляровского.

Александр Иванович родом из Пензенской губернии, но уехал оттуда ребенком. Однако не забывал пензенской земли и любил о ней поговорить. Жена дяди Гиляя родилась в Пензе, знала родину Куприна — Наровчат, бывала там взрослой у дальних родственников. И любил Александр Иванович, заглянув в Столешники, за самоваром послушать рассказы Марии Ивановны о пензенском крае, о земляках, их привычках, обычаях…

Немало времени потратил Куприн, занимаясь математикой с дочкой дяди Гиляя, Надей. Когда Надя стала взрослой, она, как и отец, отдавала много сил журналистике, писала рецензии на книги, в том числе и Куприна, — они печатались в разных газетах. Александр Иванович снова говорил:

— Вот чем надо заниматься! Учить других, учеников растить, и благодарность будет, а ты пустил меня в литературу. Кто за нее хвалит. Только моя ученица.

Это, конечно, было не так. Куприна и хвалили в прессе, и любили читатели. Но, оглядываясь на прошлое, дядя Гиляй говорил:

— Мало.

Часто исчезая, Куприн вдруг врывался в Столешники, неожиданно и шумно. Требовал от дяди Гиляя помериться силой, всегда оставался побежденным, но не огорчался.

— На Гиляе надо проверять мускулы…

У них было много общих жизненных привязанностей. Оба неравнодушны к спорту, оба любили цирк, любили жизнь, открытую, незатворническую, с шуткой…

Встречаясь, вместе ходили в цирк, где особенной любовью обоих пользовались звери. Побывать в цирке, заглянуть к Анатолию Дурову, а затем морозным снежным вечером пешком вернуться с Цветного в Столешники к горячему самовару — в этом удовольствии они себе не отказывали. А затем Куприн снова надолго исчезал. Проходило время, и получал от него дядя Гиляй весточку: «Милый Володя! Поздравляю тебя и твою милую семью с Новым годом. Пусть високосный — а тебе в пользу. Повергни к ногам Марии Ивановны мои чувства преданности и уважения». Порой дядя Гиляй не знал, по какому адресу ответить на приветствие. Чем больше отсчитывалось лет от начала века, тем реже бывал Куприн в Москве. События набегали одно на другое, и часто новости о друзьях дядя Гиляй узнавал из газет — так стало известно о предстоящем юбилее Куприна. Удивился дядя Гиляй — совсем недавно Куприн был еще юнкером, недавно вышел в отставку и писал: «Я больше не военный, о чем очень жалею…» И вот Куприн стал знаменитым писателем, и собираются юбилей его отмечать. Написал тогда в Гатчину дядя Гиляй, спрашивая, действительно ли подошло время его юбилея и отчего сам он пропал? Ответ не заставил себя ждать. Куприн писал, но на этот раз без всяких шуток, что никогда не забывал друзей, а особенно таких, как дядя Гиляй, сообщал также, что «юбилеиться» не будет: «Не осуждаю этот обычай, но и не придаю ему значения, как и визитам и публичным похоронам…» Это была одна из последних весточек от Александра Ивановича…

Чая «купринского» самовара не хватало, если в доме у дяди Гиляя появлялся Мамин-Сибиряк. Дмитрий Наркисович никогда не приходил в Столешники без подарка. Это было просто бедой. Запреты и грозные окрики дяди Гиляя не помогали, а между тем. подарки были совсем не пустяковые, что особенно сердило. Однажды привез Мамин-Сибиряк в Столешники чашку с блюдцем, сказал, словно оправдываясь:

— Тут нечего сердиться, я не покупал, выиграл в детской лотерее.

В детские лотереи он всегда играл, его дочь Аленушка была болезненной девочкой, и к детям Мамин-Сибиряк относился с повышенной чуткостью.

Но и чашка с блюдцем были необычные. В чашку входило семь стаканов чая, а блюдце от нее потом служило в доме Гиляровских салатницей — на всю семью хватало, да еще и гостям. Чашку сейчас же назвали «Пей вторую», хотя трудно было осилить ее и один раз. На столе она появлялась в качестве чайной чашки, если приходил в Столешники Мамин-Сибиряк, а обычно стояла рядом с «купринским» самоваром или на горке с коллекцией уральских самоцветов, которую Дмитрий Наркисович подарил дяде Гиляю. С годами осталась горка, а коллекцию подарил дядя Гиляй в музей при гимназии Фидлера. Она погибла во время событий 1905 года. Только один камень из коллекции хранил дядя Гиляй, придавливал листы рукописей, чтоб не разлетались от сквозняков. Камни в коллекции были замечательны по цвету, формам. Мамин-Сибиряк сам подбирал их не один год.

В самом начале 90-х годов материальные дела Мамина-Сибиряка и Гиляровского были довольно стесненными, и решили они поправить их совместной арендой прииска на Урале. Мамин-Сибиряк уговорил. Такие заманчивые рисовал картины, что там «Аленушкины сказки»! Писал дяде Гиляю с Урала, рассказывал, как возвратился еще из одной поездки в поисках подходящего по цене прииска. Сожалел, что сделанные разведки дали неутешительные результаты… Денег на покупку прииска не было, искал