Поэтому в комнате царила гнетущая тишина. Наконец, дверь отворилась, и вошел Скачков в сопровождении следователя. Жандармы остались у двери в коридоре.

— Господин Скачков, — сказал следователь, — вы обвиняетесь в предумышленном убийстве генерала Кучерова и ограблении корпусной кассы. Прежде чем ответить, подумайте. Согласно законам нашего государства только чистосердечное признание может спасти вас от смертной казни, которую предусматривает параграф Уголовного кодекса. Теперь все зависит только от вас.

Вуйкович сделал небольшую паузу и, поднявшись, спросил:

— Признаете ли вы, господин Скачков, себя виновным в предъявленном вам обвинении?

Есаул равнодушно посмотрел на полицейского комиссара, на топор, потом встретился с горящими гневом и жаждой мести глазами Аркадия Попова и, быстро отведя взор, невольно скрестил его с полным презрения и брезгливости взглядом Хованского. И Скачкову почему-то вспомнились вчерашняя вечеринка и большие насмешливые глаза Кучерова. Рядом с Хованским сидел Берендс. Его голубые глазки под пшеничными бровями излучали симпатию, смешанную с сожалением, и весь его вид убеждал есаула в том, что сознаваться надо. Рядом с капитаном сидела Ирен. Умоляюще сложив руки, она шептала:

— Сознайся! Сознайся!..

В русалочьих зеленых глазах молодой женщины таился животный страх. Не в силах выдержать его взгляда, она опустила глаза и невольно, словно искала защиты, схватилась за рукав Берендса.

«Предала, змея подколодная!» — решил Скачков. В голову ударила кровь, в висках пульсировало. Он ничего уже не видел.

— Я убил, — сказал он хрипло, облизывая языком пересохшие губы. — Не ради денег. Я денег не брал! Понимаете, не бра-а-ал!

— Миша, что ты говоришь! — вскакивая со стула, истерически закричала Ирен. — Ведь ты себя губишь. Ведь уже известно, что ты спрятал их в отдушине дамской уборной! Да! Да! Да!

Начальник полиции сделал знак следователю, и тот положил увесистый пакет рядом с топором.

Скачков вдруг понял, что за все придется отвечать ему одному. И напрасно было совершено убийство...

В далеком детстве, на ярмарке, он, Павлик Очеретко, увидел эксцентрика, метателя ножей и томагавков, и решил во что бы то ни стало постичь это мастерство. И добился своего. Он мог запросто на расстоянии двадцати шагов сшибить, пронзить насквозь ножом яблоко с головы товарища или швырнуть топорик и со страшной силой вонзить его точно в цель.

Небольшого роста, сухощавый и на вид хлипкий, он обладал недюжинной силой, метким глазом и дьявольской ловкостью. Он был хитер и коварен, смел и находчив, недоставало только ума и выдержки. Выдержка изменила ему и когда он в 1922 году попал в плен, в то время как Юрко Тютюнник благодаря той же выдержке благополучно бежал за Збруч в Польшу.

«Горячность подвела меня. Горячность и доверчивость к этой змее подколодной. Обвели вокруг пальца, оставили в дураках. И кто? Иуда Берендс и этот недоделанный семимесячный Павский! — Есаул с ненавистью посмотрел на топор. — Какого черта я вздумал убивать Хованского? И эта глупая затея с топором, который пришлось из-за этого болвана Йовы швырнуть в сарай. Вот он стоит, переминаясь с ноги на ногу, и таращит на меня буркалы. И почему я вдруг решил, что окровавленный топор — улика против Хованского? Эх!»

Рушились надежды на обеспеченную веселую жизнь, полную романтики, острых ощущений, жизнь разведчика и возможного руководителя националистического подполья на Украине. Ждала тюрьма, а может быть, и смерть.

«Нет! Только не смерть! Я хочу жить. Надо сознаваться. Следователь говорил что-то о чистосердечном признании».

Начальник полиции взял денежный пакет, вытащил из него ведомость и деньги — тысячединаровые банкноты; нетерпеливо дважды пересчитал их и сунул обратно. Потом, облокотясь на стол, сцепив пальцы, посмотрел в окно и вдруг, повернувшись к Ирен, внезапно спросил:

— А почему вы не сказали полиции раньше, что ваш муж спрятал деньги в дамской уборной? И каким образом вам стало об этом известно?

Ирен замялась, что-то невнятно залепетала и расплакалась.

— Как могу я доносить на мужа...

— Извините, господин комиссар, но виноват в этом я, — заговорил вкрадчиво Берендс. — Мне следовало быть более энергичным и поговорить с вами сразу, но вы были так заняты. В головке у нашей Ирины Львовны гуляет еще ветерок. Она молода, хороша собой, в душе артистка, и, что главное — она полячка! Взгляды на брак и семью в современном польском обществе во многом отличаются от наших, а тем более от ваших взглядов. В Польше мужья сквозь пальцы смотрят на проказы жены, на ее поклонников, обожателей и вздыхателей, и даже измена редко когда заканчивается кровавой драмой. Разумеется, это усложняет семейные отношения, но эмансипирует женщину. Впрочем, и в Польше мужчины до сих пор считают, что прерогатива изменять принадлежит только им.

— Ну, знаете! — вмешался начальник полиции, — у нас говорят: измена мужчины — плевок из окна; измена женщины — в окно!

— Вы совершенно правы, — закивал, улыбаясь, Берендс, — так смотрел на вещи и наш Отелло, есаул Скачков. Я не знаю, каковы были отношения между Ириной Львовной и покойным генералом, полагаю, что никакой близости между ними не было. Но Отелло думал иначе. Услышав отказ жены идти домой, он решает разделаться со своим соперником. Бежит в сарай, хватает топор и из засады убивает. А кровь, точно хмель, делает человека безумным, пробуждает в нем все низменные чувства. Кровь требует крови, жертвой должен быть новый соперник — Хованский! Все сделано в состоянии аффекта, доказательство тому брошенный на электростанции топор. Я видел, каков был есаул сегодня ночью.

Начальник полиции, слушавший весь этот монолог с видом скептика, при последней фразе насторожился. Поднял голову и убийца — Скачков-Очеретко. И даже в рыбьих глазах Павского мелькнула какая-то искорка. Все, затаив дыхание, слушали, что скажет Берендс дальше. Ирен сидела как мертвая.

— Около трех ночи я вышел в уборную и увидел в коридоре есаула. Чуть покачиваясь, он шел в ту же сторону одетый и, видимо, навеселе. В руках у него был вот этот пакет. — Берендс кивнул в сторону лежавшего на столе конверта. — Он зашел в дамскую уборную и даже не закрыл за собой двери. «Бывает, человек ошибается», — подумал я и хотел предупредить его. Но каково было мое удивление, когда увидел, что он стоит уже на умывальнике, открывает отдушину и сует в нее пакет. Чужие тайны меня не интересуют, поэтому я прикрыл дверь и пошел по своим делам. И сегодня в кабинете следователя я рассказал госпоже Скачковой то, что видел ночью.

Все взоры обратились на Ирен, а она полными ужаса глазами смотрела на мужа.

Есаул был мертвенно бледен. По всему его телу пробегала судорога, плечи опустились, руки бессильно повисли, видно было, что он едва стоит на ногах. Каждое слово Берендса как гвоздь вонзалось в мозг и болезненно тяжело укладывалось там игольчатым ежом, и в каждой его колючке были страх, тревога и отчаяние. Оглядев еще раз присутствующих и остановив взгляд на Ирен, сдавленным голосом произнес: