Было холодно. Гроза приближалась. Дома мама, наверное, отдыхает, а отец сидит у ее кровати, может, работает над своими сельскохозяйственными записями при свете свечи, временами аккуратно макая перо в чернильницу, поглядывая на Сорчу, которая лежит на кровати и напоминает маленькую тень. Руки у нее тонкие и хрупкие, белее, чем льняное покрывало. Отец не станет плакать, вы не увидите слез. Он похоронил боль глубоко внутри. Только самые близкие видели, как она разрывает ему сердце. Я встала, обхватив себя руками. Домой. Мне нужно домой. Я нужна им. Они нужны мне. Здесь для меня ничего нет, я полная дура, если вообразила себе, что… что…

— Лиадан, — голос Брана звучал почти ласково. Я медленно обернулась. Он был очень близко, меньше, чем в двух шагах. Он впервые назвал меня по имени. — Я думал, ты уехала, — сказал он.

Я покачала головой и шмыгнула носом.

— Ты плачешь, — сказал он. — Ты сделала все, что могла. Никто не мог бы сделать больше и лучше.

— Я… мне не следовало… я…

— Это была хорошая смерть. Благодаря тебе. А теперь ты можешь… теперь ты можешь ехать домой.

Я стояла и смотрела на него, не в силах произнести ни слова.

Он глубоко вдохнул.

— Я хотел бы… хотел бы осушить эти слезы, — неловко произнес он. — Я хотел бы утешить тебя. Но не знаю, как.

Не понимаю, что заставило меня шагнуть вперед. Возможно — сомнение в его голосе. Я догадывалась, чего ему стоило все это произнести. А может, виной всему воспоминание о том, как он выглядел во сне… Я вдруг с ошеломляющей ясностью осознала, что если немедленно не прикоснусь к нему, то тут же распадусь на кусочки. «Прыгай, — кричал ветер. — Давай!» Я зажмурилась, подошла к нему, обхватила его руками за талию, прислонилась головой к его груди и наконец позволила себе расплакаться. «Ну вот, — произнес кто-то внутри меня. — Видишь, как все, оказывается, просто?». Бран сперва замер, а потом обнял меня за плечи. Осторожно, будто никого никогда раньше не обнимал и не вполне представлял, как делается. Некоторое время мы молча стояли вот так, и это было прекрасно, восхитительно — как возвращение домой после странствия, полного бед и лишений. Только почувствовав его прикосновения, я осознала, как же мечтала о них. Только обняв его, я обнаружила, что он как раз такого роста, что ему удобно обнимать меня за плечи, а я могу уткнуться лбом ему в шею, туда, где под кожей бьется пульс — идеальное соответствие.

Я не знаю, в какой момент наши объятия, начинавшиеся как жест чистого утешения, переросли в нечто совершенно иное. Не знаю, что случилось раньше: его губы стали гладить мои закрытые веки, виски, кончик носа, уголок рта, или это мои руки обвились вокруг его шеи, а пальцы скользнули под рубашку и принялись ласкать гладкую кожу. Оба мы вовремя почувствовали опасность. Стоило только его губам прикоснуться к моим, и мы уже не могли друг от друга оторваться. И поцелуй этот был вовсе не целомудренным символом дружбы, а голодной, яростной встречей губ, языков и зубов, заставившей нас дрожать и задыхаться.

— Мы не можем, — пробормотал Бран, а рука его в это время сквозь старую рубаху сжимала мою грудь.

— Совершенно не можем, — шептала я, а пальцы мои обводили завитки и спирали на правой стороне его гладко обритой головы. — Нам нужно… мы должны забыть об этом эпизоде… и…

— Ш-ш-ш, — выдохнул он мне в щеку, и руки его соскользнули еще ниже по моему телу, а возможность остановиться была утеряна навсегда.

Желание вспыхнуло в нас подобно лесному пожару, сметающему все на своем пути — внезапно и неудержимо. Наше слияние было одновременно радостным и пугающе яростным. Начался ливень, с камней, между которыми мы лежали, сжимая друг друга в объятиях, стекала вода, и мы промокли до нитки, но не замечали этого. Мы были слишком заняты: руки исследовали гладкую кожу, губы пробовали ее на вкус, и мы двигались вместе так, будто и впрямь были половинками одного целого, и вот, наконец, соединились. Когда я приняла его в себя, то ощутила резкую боль, и, наверное, издала какой-то звук, потому что он спросил: «Что случилось? Что-то не так?». Я приложила пальцы к его губам. А потом боль забылась, и я почувствовала, что под его прикосновениями преврашаюсь в жидкое золото, и обвила руками его тело, и прижала к себе так сильно, как смогла. И думала, что никогда не отпущу его, никогда. Но не произнесла этого вслух. Этого мужчину никто не учил нежности. Не учил любить. Как он сам сказал — он не знает сладких слов. Но все его напряженное тело, его руки, его губы говорили за него — и достаточно сладко. Когда он перевернулся, так чтобы я оказалась на нем, я заглянула в его глаза в свете едва теплящегося светильника. Смесь изумления и желания в его взгляде едва не разбила мне сердце. Я вытянулась на нем, гладя губами его тело, и откуда-то из глубин моего существа вдруг зазвучал ритм, словно сильные, медленные удары барабана, заставлявшие меня двигаться на нем, расслаблять и напрягать мускулы, сжимать и отпускать, все яростнее усиливая сладость… о Боги, когда это пришло, оно совершенно не походило ни на какие мои фантазии. Он закричал и прижал меня к себе, а я задохнулась от жара, затопившего все мое тело. Глубоко внутри себя я чувствовала дрожь и знала, что ничто, ничто уже не станет прежним. Об этом рассказывается в некоторых сказаниях — в историях о влюбленных, которые были вынуждены расстаться, тосковали друг без друга и наконец обретали совместное счастье. Но ни одно сказание не могло сравниться с этим. Когда все закончилось, мы замерли, сжимая друг друга в объятиях и не находя слов.

Позже, мы встали и вошли внутрь пещеры, при свете лампы сняли друг с друга промокшую одежду и обтерли друг друга, и он, запинаясь, сказал, что я — самое прекрасное, что он когда-либо видел на свете. На некоторое время я позволила себе в это поверить. Он опустился передо мной на колени, обтирая с моего тела дождевые капли. И вдруг произнес:

— У тебя кровь идет. Что случилось? Я поранил тебя?

— Ничего страшного, — ответила я, скрывая удивление. — Говорят, в первый раз это совершенно нормально.

Он ничего не ответил, только посмотрел на меня. И я подумала, что передо мной совершенно другой человек, неимоверно отличающийся от того мужчины, который угрожал и оскорблял меня. И все же он — тот же самый человек. Он очень нежно провел пальцами по моей щеке. Голос его звучал нерешительно:

— Не знаю, что и сказать.

— Тогда не говори ничего, — ответила я. — Просто обними меня. Прикасайся ко мне, этого довольно.

И я сделала то, о чем давно мечтала. Я пальцем провела дорожку по границе на его теле. Медленно, с макушки, где начинались сложные узоры, по переносице, через центр его сурового рта, по подбородку, потом по шее и мускулистой груди. А потом я коснулась его губами и повторила ими тот же путь. Рисунки действительно, покрывали его целиком, всю правую половину тела. Они и впрямь были произведением искусства, не просто тонкие и четкие узоры, но сущность этого мужчины, его отличительный знак. Он был не слишком высок, не слишком низок, широк в плечах и одновременно ловок. Жизнь налила его мускулы железной силой, но кожа на левой стороне была молодой и гладкой.